Через триста лет после радуги (Сборник)
Шрифт:
— Мы очень такой народ, — объяснял ему сосед. — У нас нету отдельно.
Как бы в подтверждение в дверь с улицы ломились жаждущие коллектива люди. Четыре стола дружно кричали: «Ара!» Что в переводе с грузинского значило: «Нет!»
По особому стуку впустили только высокого старика с сумасшедшими глазами. Он выпил вино, вынул из кармана дудку и заиграл, отдувая небритую щеку. Усатые мужики запели тонкими женскими голосами.
…Ночевал Рощапкин у Кекеца, так как в десять вечера вся компания направилась к нему домой, включая хозяина погребка. Кекец жил в старой части города, где дома в узких улочках напоминали маленькие кирпичные крепости. Над крепостями висели крупные южные звезды, и куда-то в небо дугой взлетала освещенная лента фуникулера. Где-то около этой световой дуги, как знал Рощапкин, похоронен был Грибоедов.
У Кекеца тоже пили вино, которое наливала из плоских бочонков добродушная черноволосая матрона — жена, а из дверей выглядывали дети. Их было так много, что можно было поверить: от вина предметов становится больше.
Было раннее утро. В открытое окно веранды шел легкий воздух, непостижимая тишина. В этой тишине кто-то протяжно кричал:
— Мацо-о-ни! Ма-а-а-цо-они!
Рощапкин смутно вспомнил узкие средневековые улочки, по которым они вчера с Кекецем добирались домой. Почему этот город так любили люди возвышенного строя души: Есенин, Пастернак и Пушкин Александр Сергеевич? Скрипнула дверь, вошел всклокоченный Кекец и знаком предложил ему одеваться.
— На работу? — шепотом спросил Рощапкин.
Кекец как-то странно покачал головой: вначале положительно, потом отрицательно.
Они вышли на улицу и по сбегавшим вниз булыжным закоулкам, мимо затейливых прошлого века особнячков со столбиками, и верандами, и лестничками, похожих на шкатулки в комиссионке, в ранней прохладе улиц прошли они неизвестный Рощапкину путь и очутились перед дверью, на которой была крупная надпись «ХАШНАЯ». Несмотря на ранний час, дверь была распахнута чуть не настежь. Внутри стояли столики, за столиками сидели мужики в ужасной щетине и ели из дымящихся мисочек. Перед каждым стоял графинчик и стопка.
— Дорогой, — сказал Кекец, — ты видишь народный обычай? До семи утра, если ты вчера пил, можно выпить немного водки и съесть хаши. Такой специальный суп.
Меж тем напитавшиеся вставали из-за столов с видом людей, выполнивших спозаранку важную государственную работу. Наверное, шли бриться.
— А после семи? — рассеянно спросил Рощапкин. — А не водки?
— Только до семи и только немного водки. Иначе алкоголист, — убежденно сказал Кекец. — И обязательно хаши.
Официант быстро принес и миски и графинчик. Даже на глаз было видно, какой он холодный.
— Такой обычай, — повторил Кекец, наливая водку. — И ни один грузин еще от этого обычая не умер.
Они выпили, и Рощапкин с наслаждением начал есть острое горячее хаши.
— Ты в отпуске? — спросил Кекец.
— Да, — твердо сказал Рощапкин.
— А мне на работу. Я банщик. Людей мою. Серные воды знаешь?
— Читал у Пушкина.
— О! — Кекец торжественно поднял палец. — У нас каждый банщик это читал.
Улицы наполнялись дневным зноем, С достоинством шли тщательно выбритые мужчины, смуглые женщины с продуктовыми сумками. Звенел смех, мчались куда-то пацаны с завязанными на животе полами ковбоек. Закоулками старого города они вышли к Куре.
На отвесных скалах на той стороне реки стояли кирпичные дома, и балконы домов висели над бездной, торчали развалины не то крепости, не то церкви, а перед крепостью над рекой сидел на коне атлетический бронзовый воитель, без рубашки, но при мече. Красивый и гордый парень был этот воитель. И Рощапкин дрогнул, увидев, что он смотрит на раскинувшийся внизу город, древний Тифлис, преемник картлийской столицы Мцхеты, смотрит на реку Куру, на землю, где шли железные легионы Помпея, куда рвались персы-огнепоклонники и восточноримское христианство, где шли монголы и аббасиды, а земля жила, и великий Пушкин оставил здесь часть своего сердца, а редкий человек Грибоедов оставил здесь свой прах.
Кекец отправился служить человечеству под вывеску «НАРОДНЫЕ БАНИ», Рощапкин ненадолго пошел в противоположную сторону, где еще раньше заметил две церкви: одна была из дикого циклопического камня и полуразрушена, а перед второй, сразу за неприглядной стеной жилого дома, начинался зеленый заборчик, газон, и сквозь газон вела бетонная тропка, вообще все было как на даче рачительного хозяина: подкрашено, подмазано и виден неусыпный хозяйский глаз.
В заброшенной церкви пахло пустотой и мышами. Века ничего не могли поделать с окатанной речной булыгой, они выедали только цемент, да рассыпаться начали кирпичные угловые башенки. Позеленевшая медная вывеска извещала, что церковь эта старая, VIII век, и строить ее начал Баграт, а закончил Вахтанг. Рощапкин подумал о том, догадался ли, нашел ли время Баграт положить первый камень, оставив работягам доделывать остальное, или просто разрешил, подписал техпроект. У царей в те времена хватало забот, так как по соседству скакали по завоеванным просторам, точили холодное оружие чингизиды, а может, даже не точили, в надменной монгольской спеси поглядывая на крохотное государство. Так что Баграт и Вахтанг были тут вроде символом, если всех работяг писать — никакой меди не хватит. А работяги, наверное, строили от души, не только для оклада, потому что верили в бога.
За соседнюю оградку, по бетонной тропинке шли люди, женщины в черном, старики в арабских башлыках, несмотря на жару, и зеваки.
Бездельный отпускник Рощапкин тоже отправился поглазеть. Людей в церкви было немного. Служба еще не начиналась. Рощапкин отошел к дальней стенке, поднял глаза на купол. На куполе сверкала свежая роспись. В центре росписи находилась мадонна с младенцем. Выглядело это так: на садовой скамеечке, какие можно увидеть в любом парке государства, сидела женщина в коричневой цигейковой шубке и держала в руках ребенка, завернутого в байковое одеяло. Младенец был здоровый, нормальный младенец, готовый для детских яслей. А женщина была нормальной домохозяйкой, озабоченная младенцем, мужем и другими заботами середины XX века.
Внизу лентой располагалась другая сцена. «Христос с апостолами», — с трудом сообразил Рощапкин. Апостольская летучка выглядела совсем по-земному: за дощатым столом во дворе, где обычно бьют домино, сидели пенсионеры, вышедшие подышать свежим воздухом. Один из пенсионеров рассказывал занятную историю времен давней юности. Остальные — «во дает!» — слушали.
Сверху же над приземленными мифами летел ангел в настоящей ангельской форме, при хламидке и крыльях. Точнее, это был не ангел, а ангелица, и прозрачная хламидка не скрывала, а только подчеркивала отчаянные формы ангельской плоти.
Неведомый мастер — враг отвлеченности во всех ее проявлениях, гениально земной человек создавал эти фрески. И тем создавал опиум для народа.
На бане, где работал Кекец, висел кусок бумаги с чернильной грузинской вязью и русским текстом МЫТЬ НЕТ. Никто Рощапкина тем не менее не задержал.
Окон внутри бани не было, светили тусклые лампочки в каменных сводах, а когда он толкнул очередную дверь, то увидел сводчатый купол с дырой. В дыру падал солнечный свет и как раз попадал на стол. На столе стоял нормальный русский самовар, а вокруг сидели голые жилистые банщики в клеенчатых фартуках и пили чай. Оказалось, горкоммунхоз именно сегодня, не предупредив даже банщиков, решил баню закрыть на ремонт и на приведение ее к уровню современной жизни: заменить кованые крюки, на которые вешали одежду поколения тифлисцев, пластмассовыми, убрать каменные лежаки, где возлегал с присными Ираклий II, пробить широкие окна.