Черезпоколенщина
Шрифт:
Сам он никаких поводов для радости не видел. То незавидное положение, в котором они оказались, всплеску оптимизма ну никак не способствовало.
– А чё? Живой, и то хлеб… – не преставая улыбаться, ответствовал на это Барабохин.
Что да, то да – не поспоришь, согласился с ним Тишкевич. Цел остался – уже праздник. Всколыхнувшееся, было, в душе раздражение, вызванное неуместной улыбкой Антохи как-то само собой отступило, и он с любопытством воззрился на этого двадцатипятилетнего простоватого деревенского парня, о котором знал всего-то, что тот родом из Белоруссии, а ещё, что он – большой охотник почесать языком. Собственно, тем их знакомство и ограничивалось – за те две недели, что Николай провёл в роте, они едва парой слов перекинулись. В штрафных частях люди редко сходятся близко. Знаешь, кто есть кто по имени, и довольно. Удивляться нечему. По закону в штрафники отправляют на три месяца – это край, вот и не успевают сблизиться. Глядь, у кого-то срок вышел, кто-то кровью искупил и раньше освободился, но чаще безносая махнёт своей косой, и поминай как звали… Словом, чтоб свести дружбу, времени недостаёт.
– Ты, никак, ранен? – пристраиваясь рядом, сочувственно поинтересовался Барабохин.
– Царапина. – Отмахнулся Николай.
– А меня даж не задело, – шепотком похвастался Антоха и спросил: – Чё делать-то теперь?
Кабы я сам знал, усмехнулся в усы Тишкевич. Похоже, обстоятельства стеклись так, что кроме как на себя самого рассчитывать больше не на кого – дельного совета ждать от вновь прибывшего определённо не приходилось.
– Думать будем, – еле слышно сказал Николай, волей-неволей беря командование на себя – а куда деваться в такой ситуации, коли ты и годами постарше, и вообще… Тут уж, как говорится, сам бог велел.
– Гранаты у тебя есть? – спросил Тишкевич.
– Две, – ответил Антоха.
Две плюс две – четыре. Должно хватить, прикинул Николай.
– С патронами как?
– Полдиска и ещё запасной. А чё?
– Да ни чё! – в тон ему отозвался Тишкевич и кратко обрисовал перспективы. – Как наши в атаку пойдут, закидаем дзот гранатами.
– Так, поди, они сегодня уж навряд пойдут, – c сомнением в голосе резонно заметил Антоха и, прикидывая расстояние до дзота, прибавил: – Да и далековато… Рази ж отсюдова гранату добросишь?
Пришлось растолковывать.
– Сегодня едва ли пойдут – это верно, – согласился Тишкевич. – Но завтра – обязательно. Потому как выбора у нашего ротного нет. Ему приказ выполнять надо. А что «далековато», так мы с тобой затемно по холодку поближе к дзоту подберёмся, чтоб наверняка… Уяснил?
– Ага… – Понимающе кивнул Барабохин.
На землю опустилась ночь. Николай лежал на спине, заложив руки за голову, и смотрел на повисший в звёздном небе серп луны. Вот так живёшь себе живёшь и не замечаешь, какая красота тебя окружает, думал он, глядя в бездонную высь. От вечной спутницы Земли было глаз не оторвать – она зачаровывала и как будто магнитом к себе притягивала… Время от времени откуда-то доносилось невнятное птичье щебетание, стрекотали кузнечики, шуршала во ржи какая-то мелкая живность. И такое всё вокруг мирное, будто нет никакой войны. Но, конечно же, никуда она не делась. Здесь она проклятая, только затаилась до утра.
Рядом, обняв автомат, мерно посапывал Барабохин. Спать договорились попеременно. Сейчас была его очередь. Хотя, какой там к лешему сон – вон кемарит в полглаза, вздрагивает при каждом шорохе… Сам Николай тем временем был настороже: хоть, звёздами и любовался, но беспрерывно прислушивался, не подбирается ли кто тишком, а главное, бдел, чтоб дремлющий рядом боец не разразился ненароком богатырским храпом.
Настал черёд передохнуть и ему. Сменились. Однако сон, как назло, не шёл. Поворочался-поворочался, да так и остался лежать с открытыми глазами. Заметив это, Антоха чуть слышно спросил:
– Чё, не спится?
Тишкевич промолчал. Барабохин был из тех, кто, начав разговор, прекращать его не спешит, а совсем напротив, готов, зацепившись языками, часами толковать о том и о сём. Потому-то Николай и не горел желанием затевать с ним беседу – такой, если начнёт, не остановится. И до фонаря ему, что чужие окопы, можно сказать, под боком, – ну, разве что, не во весь голос балаболить станет, а на шёпоток перейдёт. Впрочем, над полем по-прежнему веял лёгкий ветерок, и равномерное шуршание колосьев позволяло переговариваться, вполголоса, не опасаясь быть услышанными литовцами.
– Я это… спросить хотел, ты родом-то откудова? – поинтересовался словоохотливый Антоха.
– Из Гомеля, – смирившись с тем, что совсем уж отмолчаться не получится, не слишком охотно отозвался Николай, надеясь этим и ограничиться.
Не тут-то было.
– Так мы с тобой – земляки. Я тож с Гомельщины. – В миг оживился Барабохин. – Деревня Черетянка. Мож, знаешь?
Тишкевич отрицательно помотал головой.
– Нет. Я совсем мальцом был, когда родители в Москву перебрались.
– Ишь ты! В самую Москву! – уважительно отреагировал Барабохин. – Там, стало быть, и жил?
Николай утвердительно кивнул.
– Там, поди, и учился? – не унимался Антоха.
– Там, – односложно подтвердил Николай, не теряя надежды отбить у Барабохина охоту подбрасывать вопрос за вопросом.
Ему это и впрямь удалось, правда, лишь отчасти: неугомонный парень прекратил расспросы, зато перешёл к описанию своего собственного житья-бытья:
– А я до двадцати годов дальше Гомеля, нигде и не бывал. Всю жизнь в Черетянке. Колхоз «Октябрь» у нас. Там на льномолотилке работал. В Минск впервой попал в тридцать девятом, как меня на действительную призвали да в тамошний укрепрайон определили. Два раза в увольнение ходил. Красивый город… Мороженное… Газировка…
Он замолк, видимо повторно переживая те приятные для мало чего видевшего деревенского парня моменты. Впрочем, молчание длилось недолго – похоже, Николаю предстояло выслушать всю его биографию.
– Забривали-то меня на пять лет, – продолжил шептать Барабохин после непродолжительной паузы, – а по весне в сорок первом новый закон вышел, и моему призыву служить полагалось уж всего два года. И, вроде как, выходила мне в конце лета демобилизация, да, вишь, как обернулось… Двадцать второго закрутилось – не поймёшь, где верх, где низ! Нас ещё зимой из-под Минска в Белосток перевели. Там войну и встренул. Чё творилось – вспомнить страшно! Бомбёжка! Танки ихние страшенные! Пехота на бронетранспортёрах прёт бесчисленно! А мы супротив них с винтовками… – сокрушённо поведал он. – Двух дней не отвоевали, в окружение попали. Командиров всех поубивало. От взвода семь человек осталось. Половина – раненые. Ни еды, ни воды. Патроны кончились. Почитай все пошли в плен сдаваться. Тока эт не по мне. Я домой двинул. Почитай месяц добирался: где бегом, где ползком, где вплавь. Люди добрые, подкармливали, дорогу указывали. Каюсь, иной раз случалось и приворовывать, чтоб с голоду не сдохнуть, но ничё – дошёл. Посереди ночи в хату ввалился. Оброс как леший. Оборванный, грязный, худющий… Матрёна, жена, не в раз признала…
То ли Николаю так только показалось, то ли при упоминании о жене голос Антохи действительно потеплел.
– Отмыла. Обиходила. А утром немцы в деревню нагрянули. По домам пошли. Мужиков, всех какие ни есть, забрали. Ну и меня, понятное дело, загребли. Отвезли нас в Марковичи – там комендатура была. Допросили, что да как. Я как есть всё и выложил. Немного помурыжили да отпустили. Бумагу дали – аусвайс называется… Ну, навроде паспорта… Как под немцем жил-бедовал, и вспомнить-то тошно, но ничё – сдюжил…