Черная башня
Шрифт:
Промежуточных стадий нет. Ни суда, ни апелляции. Ни камеры в Консьержери. [23] Двух заключенных по имени Корневи и Юссо выводят из подобия загона; вместо них внутрь вталкивают нас с Шарлем; щелкает замок. Все проходит без суеты.
В конечном итоге, думается, подкупить потребовалось совсем немногих должностных лиц, возможно, одного или двух; что до остальных, мы автоматически вписались в их рабочий распорядок. Например, когда бьет три, появляется часовой и говорит:
23
Тюрьма
— Пора.
— Пора что? — бормочет Шарль, все еще не пришедший в себя после удара и периодически теряющий сознание.
Ответа мы не получаем. А когда приходит следующий, он указывает лишь:
— Сюда.
Длинный, продуваемый сквозняками коридор, лестничный пролет, остановка в темном сводчатом помещении.
— Садитесь, — произносит часовой.
Понимание приходит в три стадии. Первая: я слышу плещущий звук, который наводит на мысль о вышедшей из берегов Сене, периодически прерываемый человеческим смехом. Собирается толпа. Снаружи. На Гревской площади.
Вторая: седовласый священник у входа. Его зовут отец Монте, и он главный капеллан парижских тюрем.
Последняя: коренастый, с одутловатым лицом и добродушным взглядом человек в сюртуке и видавшей виды треуголке. Его зовут Шарль Анри Сансон, и он — исполнитель смертных приговоров, то есть палач. Именно в его руке раскачивались, перед завывающей толпой, головы Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты. То же самое он собирается проделать с нашими головами.
— Добрый день, — говорит он, скромно улыбаясь.
С меня срывают сюртук. Связывают руки за спиной и расстегивают рубашку. Я ощущаю прикосновение к шее холодного металла; на плечи падают волосы.
— Мы не те, за кого нас принимают.
— Ясно, не те.
— Мы не Корневи и Юссо. Меня зовут доктор Эктор Карпантье…
— Угу.
— … а это — Шарль Рапскеллер. Брат герцогини Ангулемской.
— Мм…
— Пропавший дофин, понимаете вы или нет? Если из-за вас с его головы упадет хотя бы волос, вы будете виновны в цареубийстве. Вы знаете, что это означает?
На долю секунды кажется, что мои слова поколебали его непрошибаемое самообладание. Заморгав, он произносит извиняющимся тоном:
— Ваша правда, как я мог забыть? Прежде чем мы пойдем, надо сделать еще кое-что.
Повинуясь кивку, двое его помощников хватают Шарля и распластывают на каменном возвышении.
— Подождите, — пытаюсь вмешаться я. — Погодите.
Они закатывают ему рукав рубашки. «Хороший материал», — ловлю я фразу одного из них. Прижимают к камню его правую руку. Силой распрямляют пальцы.
— Что вы делаете? — кричу я.
— Небольшая формальность, — отвечает Сансон.
Словно школьник, читающий букварь, он начинает методично бубнить:
— Согласно уголовному кодексу,
— Пожалуйста! — молю я. — Он не тот, за кого вы его принимаете.
— … любой посягнувший на жизнь короля виновен, в глазах государства, в государственной измене…
Он берется за огромный мясницкий нож. Замахивается.
— …и получает соответствующее наказание.
Тесак на мгновение замирает в верхней точке замаха, лучась всеми цветами радуги. И падает.
— Нет!
В тот же миг, как я испускаю вопль, лезвие рассекает руку Шарля в том месте, где предплечье переходит в кисть.
Крик… алая волна… Шарль сползает на пол, из культи толчками вырывается кровь.
Сансон деловито сметает отсеченную кисть в мешок и спокойно завязывает его. Потом замечает выражение моего лица:
— Не волнуйтесь, месье. Ваши руки останутся при вас.
— Ради бога… — Я задыхаюсь, еле говорю. — Не могли бы вы… пожалуйста, перевяжите ему рану. Разве…
Слова вылетают еще до того, как я осознаю их абсурдность.
— Он истечет кровью!
— Дайте парню тряпку, — отвечает Сансон. — Но не сильно усердствуйте, приводя его в чувство. Ему же лучше, если он останется без сознания.
Теперь они полностью переключаются на меня. Помощники связывают мне ноги. Снятый сюртук набрасывают мне на плечи, стянув рукава под подбородком. На лбу у меня проступает холодный пот. Мозг бешено пульсирует в темнице черепа.
— Пойдемте, сын мой, — вступает отец Монте.
Льет дождь. Никто и не заметил, как солнце спряталось за тучами, заполонившими небо, — до них нет дела тысячам собравшихся на площади зрителей. Многие из них ждут с самого утра (задолго до того, как я узнал, что мне предстоит стать предметом их развлечения), и теперь, к четырем часам дня, они налегают друг на друга, как пласты породы в карьере. Всеми правдами и неправдами они пробирались на ступеньки Дворца Правосудия, чтобы смотреть спектакль оттуда, так что теперь там нет свободного места. Они повсюду — гроздьями свисают с балконов таверн, грозят обрушить своей тяжестью мосты.
Жандармы выводят меня за порог. Шарля волокут следом. При виде нас толпа разражается ревом. Я пячусь, но рука сзади возвращает меня на место. Другая рука подталкивает меня в направлении поджидающей повозки.
Первым в нее забирается Сансон. Следующим затаскивают Шарля, все еще в обмороке, с рукой, обвернутой набухшим кровью полотенцем. Потом иду я.
Спереди, справа, слева — отовсюду — доносится одно и то же миллион раз повторяемое слово.
— Двое! Двое! Двое!
В первые дни Реставрации гильотинирование — достаточно редкое зрелище, так что возможность увидеть за одно представление сразу две казни является неслыханным удовольствием. Настроение толпы можно выразить фразой: «Как в старые добрые времена» или «Теперь Старая Брюзга стала разборчивей, чем прежде».