Черная книгаТаинственные люди и необыкновенные приключения
Шрифт:
Навроцкий отвинтил от фляжек чарки, между тем как Иван спросил, нет ли тарелочки. Тарелочек нашлось целых две и вскоре они наполнились разными закусками.
— Ну а ты, бабушка, может быть, тоже выпьешь с нами? — обратился Навроцкий к старухе.
— Нешто, нешто, батюшка, пожалуй, и я выпью с хорошим человеком, — и она подала две рюмки.
Беседа началась. Охотники согрелись и чувствовали себя хорошо. Старик оказался человеком бывалым, общительным.
— Откуда же вы будете, мой батюшка? — спросил он Навроцкого.
— Из Проскуровки, дедушка.
— A-а, знаю, знаю, это покойного Александра Николаевича имение-то?
— Вот-вот, самое оно. Так я приехал к его-то сыну в гости: друзья мы, вместе служили в одном полку. Да пошли сегодня на охоту, ан дождик захватил; пешком далеко до дому-то. Что, в селе, я думаю, можно подводу найти?
— Коль нельзя, знамо, можно, батюшка: коли милости вашей угодно, так я сбегаю.
— Ну полно, что ты, старина, вот у меня Ванюха слетает мало за мало живой рукой.
Между тем, угощение шло своим чередом; пили водку, потом стали пить чай с коньяком.
— Чей это дом, дедушка, и почему в нем теперь никто не живет? — спросил Навроцкий.
— А это дом князя Тугоуховского, мой батюшка, да он умер давно уж. Осталась дочка евонная, так она в Питере живет, замужем за каким-то графом. Сюда вовсе не заглядывает. Была лет с десять назад тому, а от тех пор нет. Именье-то крестьяне арендуют, а в усадьбе никого; я один только стерегу. Навернулся было один покупатель, да сумленье его взяло, так и уехал.
— В чем сомненье-то было?
— Да говорили тогда, что в доме все привиденье по ночам ходит, да свет будто в полночь светится в окошках; ну, а правда ли, я того не знаю, да и не было меня здесь в ту пору: жил я в другой деревне, а когда ее барыня продала, то я и переехал сюда.
— Это интересно… А ты, может, не можешь ли, дедушка, показать дом-от? — я тебе заплачу.
— Полно, батюшка, за что тут платить, коли интересно, так я и так покажу.
Часы показывали пять. Было еще совсем светло, но так как окна дома были заколочены наглухо, то в нем было темно. Поэтому старик взял с собой лампу.
Пройдя через двор, он остановился у парадного крыльца, вынул из кармана связку ключей и, отперев дверь, повел Навроцкого вверх по широкой деревянной лестнице, которая от ветхости скрипела под ногами.
Потом отворил дверь в дом и сказал: «Пожалуйте!»
Навроцкий ступил через порог вслед за стариком, который зажег тотчас же лампу.
Чем-то нежилым повеяло на вошедших, как из могильного склепа.
Среди громадных комнат царил густой мрак, едва рассеиваемый слабым светом лампы.
Гулко раздавались шаги, скрипел под ногами ветхий паркетный пол.
Комнаты были почти пусты; дорогие обои висели клочьями; зеркала и люстры покрыты густым слоем пыли.
Вошли в большой зал; он был уставлен старинной мебелью с позолотой, едва заметной под слоем пыли. Висело по стенам множество портретов, но все они от времени настолько потемнели и покрылись пылью, что не было решительно никакой возможности рассмотреть их.
Ничего интересного вообще комнаты не представляли, а старик только ограничивался краткими замечаниями: здесь была приемная, здесь гостиная, а тут спальня, — говорил он идущему за ним Навроцкому.
Прошли все комнаты, как вдруг Навроцкий обратил внимание на одну затворенную дверь.
— А эта дверь куда ведет? — спросил он.
— А здесь был княжеский кабинет, да он, кажись что, заперт. А ну-ка, я погляжу, нет ли здесь ключа.
Старик стал пробовать ключи; перебрал он всю связку, но ни один не подходил.
— Экая досада, — молвил он, — может, дома где у меня…
Но дверь оказалась ветхая и под напором сильных плеч Навроцкого подалась.
С каким-то жалобным, похожим на стон скрипом распахнулась она настежь.
Войдя в комнату, Навроцкий первым долгом обратил внимание на то, что одно из двух окон не было заколочено, и свет с воли достаточно освещал всю обстановку комнаты.
Почти посередине ее стоял письменный стол, а перед ним мягкое кожаное кресло — в таком положении, что если сесть на него, то перед глазами на другой, противоположной стороне видны два завешенных белым полотном портрета. В углу у дверей стояла широкая кожаная кушетка с такой же на ней подушкой.
— Чьи это портреты? — спросил Навроцкий.
Старик сдернул покрывало с одного и сказал: «Это князь-хозяин здешний, прости ему Бог все его прегрешения».
Портрет изображал красивого мужчину лет тридцати пяти в гусарском мундире, с орденами на груди.
Вглядевшись пристально, физиономист сказал бы, однако, что физиономия — отталкивающая.
Огромный низкий лоб, нахмуренные брови, из-под которых сверкали как сталь острые глаза, сжатые тонкие губы и орлиный нос, все это в общем производило впечатление какой-то свирепой до зверства жестокости и упрямства.
— А это вот супруга его, — сказал старик, накрывая первый портрет и сдергивая полотно с другого. — Пошли ей, Господи, царство небесное, страдалице, ангельская была душа, — прибавил он дрогнувшим от волнения голосом.
Перед глазами Навроцкого, во всем блеске первой молодости, предстала женщина необыкновенной, поразительной красоты.
Портрет написан был в половину роста. Белая воздушная ткань облегала роскошные формы красавицы, открывая гибкую, лебединую шею. Обнаженные до локтей, будто выточенные из мрамора резцом величайшего гения древности руки были опущены вниз; густые каштановые локоны оттеняли виски ее, белые как мрамор; дивные черты лица были классически правильны; казалось, гениальный портретист изобразил древнюю богиню, а не обыкновенную женщину. Но что всего более поражало, так это глаза: голубые, глубокие, грустно задумчивые, взглядом своим они проникали до глубины души.