Черная ряса
Шрифт:
— Мне совестно, что вы зимой приехали в Лондон… — начала она.
Невозможно было позволить ей принять со мной такой банальный тон.
— Я от всего сердца сочувствую вам, — сказал я, — и от всей души желаю быть полезным, если могу.
Она в первый раз взглянула на меня. Поверила она мне? Или все еще продолжает сомневаться во мне? Прежде чем я мог решить это, она вынула из кармана письмо, открыла его и подала мне.
— Женщины часто преувеличивают свои несчастья, — сказала она. — Думаю, мне не следовало бы злоупотреблять вашим терпением, но хотелось доказать вам, что я не представляю свои неприятности больше, чем они
Это было прощальное письмо ее мужа.
Оно было написано в утонченно-вежливых и обдуманных выражениях. Но оно не в состоянии было скрыть от меня жестокого отношения фанатика-мужа к жене.
Смысл письма был следующий.
Ромейн писал, что узнал о браке Стеллы, состоявшемся в Брюсселе и даже после замужества обдуманно скрытом ею. И впоследствии она продолжала скрывать от него это обстоятельство и этим поступком подорвала всякую веру в нее. (Вероятно здесь заключался намек на встречу со мной в Тен-Акр-Лодже как с незнакомым). Церковь, к которой он теперь принадлежит, предложила ему не только свое божественное утешение в его семейном несчастье, но также и честь служить делу религии в священных рядах ее духовенства. Перед отъездом в Рим он посылал ей последнее прости на сем свете и прощал ей все зло, причиненное ему. Затем он просил позволения сказать еще несколько слов о ней самой. Во-первых, он желал бы передать ей положенное. Он предоставлял ей в пожизненное пользование Тен-Акр-Лодж и приличный доход. Во-вторых, он желал, чтобы она не искала мотивов, руководивших им. Каково бы ни было его мнение о ее поведении, он не считал бы этого достаточной причиной для того, чтобы покинуть ее, но, оставив в стороне личные чувства, он вследствие своих религиозных убеждений не видел для себя другого исхода, кроме расторжения брака с нею. Затем он вкратце объяснил свои убеждения и в заключение письма выразил свое намерение следовать им.
Здесь страница была загнута, и объяснение было скрыто от меня.
Слабая краска разлилась по ее лицу, когда я возвратил ей письмо.
— Конец не имеет для вас значения, — сказала она. — Вы знаете от него самого, что он бросил меня, щедро обеспечив. Быть может, это расположит вас в его пользу?
Я пытался говорить. Она увидела по моему лицу, как я презирал его, и остановила меня.
— Что бы вы ни думали о его образе действия, — продолжала она, — я прошу вас не высказывать этого. После того, как вы прочли письмо, могу ли я узнать ваше мнение о себе самой? В былые дни…
Бедняжка остановилась в явном замешательстве и отчаянии.
— Зачем вспоминать об этом времени? — решился я спросить.
— Это необходимо. В былое время, вам это известно, моя будущность и будущность моей матери были обеспечены завещанием моего отца. Вы знаете, что у нас было приличное состояние.
Я слышал об этом после венчания, когда составляли брачный контракт. У матери и у дочери был небольшой доход в несколько сотен фунтов в год. Цифра изгладилась у меня из памяти.
Сообщив ей это, я ждал, что она скажет.
Она вдруг замолчала, на ее лице и в манерах отразилось самое тяжелое замешательство.
— Все равно, — сказала она, овладев наконец собой. — Мне пришлось много вынести. Я иногда забываю…
Она старалась закончить фразу, но не смогла и подозвала к себе собаку. Глаза ее были полны слез, и она старалась, лаская Странника, скрыть их от меня.
Вообще я не привык заглядывать в души людей, но, мне кажется, я понял Стеллу. Наедине со мною желание довериться мне на минуту взяло верх над ее осторожностью и гордостью, она отчасти стыдилась этого, отчасти же была готова последовать своему влечению. Я колебался недолго. Время, которого я ждал, время доказать ей деликатно с моей стороны, что я всегда был достоин ее, наконец-то наступило.
— Помните ли вы мой ответ на ваше письмо об отце Бенвеле? — спросил я.
— Да, помню, от слова до слова.
— Я обещал вам доказать, если вы когда-нибудь будете нуждаться во мне, что я достоин вашего доверия. При настоящих обстоятельствах я могу исполнить свое обещание. Подождать, пока вы успокоитесь, или продолжить сейчас?
— Говорите сейчас…
— Если бы вы выказали хотя бы малейшее колебание в ту минуту, когда ваши друзья хотели увести вас от меня… — начал я.
Она содрогнулась. Казалось, в ее памяти возникла фигура моей несчастной жены, встретившей нас на паперти.
— Не вспоминайте об этом! — воскликнула она. — Пощадите меня!
Я открыл портфель, в котором хранились бумаги, присланные мне пастором из Бельгавена, и положил их на стол перед нею. Я думал, что чем яснее и короче буду говорить, тем лучше будет для нас обоих.
— Моя жена умерла после того, как мы расстались в Брюсселе, — сказал я. — Вот копия с медицинского свидетельства о ее смерти.
Стелла не пожелала даже взглянуть на него.
— Я не вижу толку в подобных вещах, — ответила она чуть слышно. — Что это такое?
Она взяла предсмертную исповедь моей жены.
— Прочтите, — попросил я.
Стелла со страхом взглянула на меня.
— Что сообщит мне эта бумага? — спросила она.
— Она скажет вам: «Поверив внешним обстоятельствам, вы были несправедливы к человеку, ни в чем не повинному».
Произнеся это, я отошел к окну позади нее на противоположном конце комнаты так, чтобы, читая, она не могла видеть меня.
Через несколько минут — какими долгими они показались мне! — я услышал, что она пошевелилась. Когда я обернулся, она подбежала ко мне и бросилась на колени передо мной. Я пытался поднять ее и старался уверить, что простил ее. Она схватила меня за руки и закрыла ими свое лицо — они сделались мокрыми от слез.
— Мне стыдно смотреть на вас, — сказала она. — О, Бернард, какая я была презренная женщина!
Никогда в жизни я не чувствовал себя в таком замешательстве. Я не знаю, что бы сказал или сделал, если б моя старая, милая собака не вывела меня из затруднения. Она также подбежала ко мне, ревнуя меня, и пыталась лизать мои руки, которые Стелла все еще не выпускала. Положив свои лапы мне на плечи, собака старалась втиснуться между нами. Кажется, мне удалось принять спокойный вид, хотя на душе было тревожно.
— Не возбуждайте же ревность Странника, — сказал я.
Она позволила поднять себя. О, если б она могла поцеловать меня! Но это было невозможно, она поцеловала голову собаки и потом обратилась ко мне. Я не напишу того, что она сказала мне. Пока я жив, мне не забыть этих слов.
Я подвел ее к стулу. Письмо пастора из Бельгавена все еще лежало на столе, не прочтенное ею. Оно имело важное значение, так как могло убедить ее в подлинности исповеди. Но ради нее я не решался заговорить о нем.