Черная ряса
Шрифт:
— Мне ничего не нужно, благодарю вас, — ответил Ромейн, с усилием преодолевая досаду за ненужную проволочку.
— Простите меня, я боюсь, что нам предстоит продолжительный разговор. С нашими телесными нуждами, Ромейн, — извините меня, что я позволил себе дружескую вольность, опустивши формальное «мистер», — нельзя шутить. Бутылка моего отличного бордоского и несколько бисквитов не повредят нам.
Он позвонил и отдал необходимые приказания.
— Опять сырой день! — продолжал он весело. — Я надеюсь, что вы не поплатитесь ревматизмом за то, что провели зиму в Англии? Ах, эта славная страна положительно была бы совершенством, если б имела
Принесли вино и бисквиты. Отец Бенвель наполнил стаканы и любезно поклонился гостю.
— Ничего подобного нет в обители, — сказал он весело. — Мне говорили, что там прекрасная вода.
Это, конечно, роскошь в своем роде, особенно в Лондоне. Ну, мой любезный Ромейн, я должен начать с извинений. Вам, без сомнения, показалось несколько неожиданным наше бегство из вашего уединения.
— Я уверен, что вы имели на то основательные причины, отец Бенвель, и этого было для меня достаточно.
— Благодарю, вы отдаете мне справедливость: я действовал так в ваших интересах. Там есть люди с флегматическим характером, на которых мудрое однообразие обительской дисциплины оказывает полезное влияние, я разумею влияние, которое может быть продолжено с пользой. Вы не принадлежите к числу таких людей. Продолжительное заключение и монотонная жизнь нравственно и умственно вредны человеку с вашим пылким нравом. Во время вашего пребывания там я воздерживался назвать эти причины из чувства уважения к нашему уважаемому настоятелю, который, безусловно, верит в пользу учреждения, которым руководит. Очень хорошо! Обитель сделала для вас все, что могла сделать полезного. Теперь мы должны подумать, как употребить те умственные способности, которые при правильном развитии составят одно из самых драгоценных ваших качеств. Прежде всего позвольте мне спросить, возвратилось ли к вам, хотя бы отчасти, ваше спокойствие?
— Я чувствую себя совсем другим человеком, отец Бенвель.
— Вот это хорошо! А ваши нервные припадки? Я не спрашиваю, в чем заключаются они, мне только нужно знать, получили ли вы облегчение?
— Я чувствую полнейшее облегчение, — ответил Ромейн с прежним энтузиазмом, — в моих мыслях и убеждениях произошла совершенная перемена, и этим я обязан вам…
— И дорогому Пенрозу, — добавил отец Бенвель с внезапным чувством справедливости, которое никто не мог проявить так кстати, как он. — Мы не должны забывать Артура!
— Забыть его? — повторил Ромейн. — Не проходит дня, чтоб я не думал о нем. Один из счастливых результатов происшедшей во мне перемены состоит в том, что теперь я думаю без горечи о потере его. Я думаю о Пенрозе с восторгом, как о человеке, славную жизнь которого со всеми ее опасностями мне хотелось бы разделить.
При этих словах его лицо покрылось румянцем и глаза загорелись. Всепоглощающая способность римско-католической церкви уже привлекла к себе ту симпатичную сторону его характера, которая вместе с тем составляла одну из его самых сильных сторон. Его любовь к Пенрозу, вдохновляемая до сих пор достоинствами этого человека, уже уступила место сочувствию к испытаниям и преимуществам священнослужителя. Действительно, доктор понял на консилиуме вполне верно болезнь Ромейна! Это «новое и всепоглощающее влияние в его жизни», о котором говорил доктор, и эта «полная перемена в его привычках и мыслях» нашли к нему наконец доступ благодаря хитрым проделкам патера, после того как бесхитростная преданность его жены потерпела неудачу.
Иные люди, преследуя цель подобно отцу Бенвелю, тотчас бы воспользовались неосторожным энтузиазмом Ромейна. Знаменитый иезуит твердо держался мудрого правила, запрещавшего ему отступать второпях.
— Нет, — сказал он, — ваша жизнь не должна уподобляться жизни нашего дорогого друга. Служба, на которую церковь направила Пенроза, не годится для вас. Вы имеете на нас другие права.
Ромейн взглянул на своего духовника с выражением прежней, мимолетно возвращавшейся к нему горькой иронии.
— Разве вы забыли, что я только мирянин и всегда должен оставаться им? — спросил он. — Какие права могу иметь я на священные обязанности, кроме прав, общих для всех верных членов церкви?
Он остановился на минуту и затем продолжил с поспешностью человека, осененного новой мыслью:
— Да, может быть, я, кроме того, имею одно право, лично мне принадлежащее, которое позволит мне исполнить мою обязанность.
— В каком отношении, дорогой Ромейн?
— Вероятно, вы сможете угадать. Я человек богатый, у меня деньги лежат без употребления, и моя обязанность и преимущество — пожертвовать их на благотворительные дела и нужды церкви. Говоря это, я должен признаться, что несколько удивлен, как это вы до сих пор мне ничего не сказали об этом. Вы даже не указали мне способ употребить мои деньги самым лучшим и благородным образом. Что это, забывчивость была с вашей стороны?
Отец Бенвель покачал головой.
— Нет, — ответил он, — по совести, я не могу этого сказать.
— Стало быть, вы имели причины молчать?
— Да.
— Могу я их узнать?
Отец Бенвель встал и подошел к камину. Есть много способов встать и подойти к камину, и все они выражаются обычным взглядом и манерою. Мы можем озябнуть и пожелать погреться, или можем почувствовать непреодолимое желание переменить место, или, скромно сконфузившись, пожелаем скрыть свое смущение. Отец Бенвель с головы до ног изображал скромное смущение и вежливое старание его скрыть.
— Добрый друг мой, — сказал он, — я боюсь оскорбить ваши чувства.
Ромейн был искренним новообращенным, но в нем еще остались инстинкты, заставлявшие его сердиться за это выражение внимания даже со стороны человека, которого он уважал и боготворил.
— Вы оскорбите мои чувства, — проговорил он довольно резко, — если не будете откровенны со мною.
— В таком случае, я буду с вами откровенен, — ответил отец Бенвель. — Церковь через меня, своего недостойного толкователя, испытывает некоторую неловкость, обсуждая с вами денежный вопрос.
— Почему?
Отец Бенвель, не отвечая тотчас, отошел от камина, открыл ящик и вынул оттуда плоскую шкатулку красного дерева. Его любезная фамильярность перешла каким-то таинственным образом в формальность, исполненную достоинства: священник возобладал над человеком.
— Церковь, мистер Ромейн, не решается принять, как благодеяние, деньги, собираемые с ее собственности, самопроизвольно отнятой у нее и отданной мирянину. Нет! — закричал он, перебивая Ромейна, тотчас понявшего намек на Венжское аббатство. — Нет! Прошу вас, выслушайте меня. По вашей собственной просьбе я изложу вам дело полнее. В то же время я должен сообщить вам, что несколько столетий санкционировался законом умышленный грабеж Генриха Восьмого. Вы законно наследовали аббатство Венж от ваших предков, церковь не так безрассудна, чтоб предъявлять чисто нравственные права против законов страны, она чувствует грабеж, но покоряется.