Черная сага
Шрифт:
Но Сьюгред отстранилась от меня и сказала:
— Так то когда еще будет — зимой! А уже завтра ты забудешь обо мне. Ведь завтра мы придем к тому поселку, и твой отец и твоя мать выйдут к тебе. А если даже и не выйдут, то Владивлад, он же колдун… Он отведет твои глаза — и ты забудешь обо мне, и мы с тобой расстанемся!
— Х-ха! Милая! — воскликнул я. — Да как же мы с тобой расстанемся! Ведь Вепрь мне обещал!..
— Да потому… — сказала было Сьюгред…
Но не сдержалась и заплакала. Я утешал ее, как мог, я целовал ее и обнимал, шептал ей нежные слова… А нужно было
А утром, встав раньше обычного, я сразу взялся торопить, чтобы скорее выступали. Но Владивлад сказал, что прежде он должен снестись со смердами и он так и сказал о своих градских: «смерды» — и жег сигнальные дымы, и требовал от них ответа, и гневен был. А градские — дымами же — ответили: мол, да, они идут за нами вслед, да вот никак не поспевают, уж больно берега плохи, болотисты, но ведь идут они, торопятся, и в срок придут, и встанут заодин, чего там беспокоиться? Но черен был ярл Владивлад, грозил, что вырвет тысяцкому бороду, что… А! Немало он грозил! И невдомек было ему, что оттого и медлят уллинцы, и отстают, что не хотят они идти при его стремени, уж больно страшен он, уж больно он колдун!
Но ничего я Владивладу не сказал. Поели мы, взошли на корабли и двинулись вверх по реке навстречу Барраславу, криворотым, навстречу…
Да! Только об этом я тогда и думал. То есть я думал только о себе, а о Земле совсем не думал. Также не думал я о том, что умер Хрт, что Макья умерла, что я иду навстречу криворотым, и если одолею их…
Нет! Честно вам скажу, я обо всем забыл, даже о Сьюгред. Стоял, смотрел на берега и вспоминал свои видения, и ждал, когда же я увижу тот поселок. Теперь-то я его узнаю, теперь-то я его не пропущу, как в тот поход, когда мы с Хальдером ходили к Уллину жечь Владивладу бороду, а после возвращались — и я смотрел, смотрел, смотрел, да так ведь и не высмотрел. Я и теперь смотрю — но по-иному. Вот справа хижины. Не то. А вот еще. Опять не то. А вот опять пустые берега, нет никого…
Да и в поселках я ведь никого не видел, никто на берег не сходил и не смотрел нам вслед. Небось, уже бежали, кто куда, ведь криворотые идут, жгут, грабят, режут. И, говорят, от них одно спасение — в леса. Вот и бежал мой люд в леса, и затаился там, и ждет: вот ярл придет и остановит криворотых, и побьет, и вот тогда уже…
Х-ха! Это он! Я не ошибся! И берег тот, и тот песок, и та ракита, и та хижина! Я подскочил и закричал:
— Право греби! Лево табань! Р-раз! Р-раз!
— Ярл! — поразился Лайм. — Ты что…
— Молчи! Право греби! Р-раз! Р-раз!
Гребцы смешались. Я кричал! И так страшно кричал…
Что повернули. Подгребли. Сьюгред хотела мне что-то сказать…
Но я ее не слушал — оттолкнул. И — через борт! И — по воде! И — на песок! По взгорку! К хижине! Вбежал…
И замер. Да, все, как тогда, в тех страшных снах — стол, лавки, печь…
И — никого, конечно же. И — запустение. Мох на столешнице. Репей в углу. И плесень на печном боку…
Я постоял, свел пальцы крестиком…
Но умер Хрт! И Макья умерла. И я, похолодев от ужаса, прошел за печь…
Лежанка, а на ней тюфяк. Я тронул — весь прогнил. А я когда-то здесь лежал, а мать меня баюкала, а печь была тепла, и мне было тепло, отец входил и говорил: «Хрт в дом!» А мать: «И Макья ждет!» А я, с лежанки соскочив, бежал…
А тут…
Вдруг как мечом по голове! Шлем — словно пополам! И я…
Нет, боли вовсе не было, а только стало вдруг темно… и я — как будто и не я уже, а непонятно кто, а, может, и никто уже…
…Очнувшись, я почувствовал — лежу. Открыл глаза — а я лежу в шатре. В своем шатре. Рядом со мною Сьюгред. А там, в ногах — кто-то еще, черноволосый и чернобородый, и брови черные, и нос с горбинкою… Не знаю я его! А вот…
А это Владивлад. Она на коленях предо мной. Держит кувшин. А Сьюгред поднимает мою голову…
И Владивлад поит меня. Ф-фу! Жирное, вонючее. Должно быть, волчье молоко…
Да, оно самое. Я пью. Потом ложусь. Мне уже легче. Вот я и говорю ему, черноволосому:
— Ты кто?
А он:
— Я — Барраслав.
А я:
— Будь здрав, ярл Барраслав.
Он улыбается, кивает. А я…
Глаза сами собою закрываются — и я опять никто, совсем никто, и это хорошо, ибо зачем мне кем-то быть, когда оно вот так…
И снова мысль оборвалась. И, говорят, я долго так лежал, стонал и бредил, а порой кричал. Потом затих…
Потом открыл глаза — темно. Спросил, кто здесь. Сперва откликнулась жена. А после Владивлад…
И тут-то я и вспомнил все! И снова принялся кричать, и порывался встать…
А Владивлад меня держал, Сьюгред давала пить…
И я затих. Я слаб был, немощен — как будто я старик и очень болен. И я молчал. Лежал, губы облизывал. Сьюгред хотела развести огонь — я запретил. Я не хотел, чтоб они видели, какие у меня глаза; лежал, не шевелясь, и глаз не утирал, чтобы не поняли…
А Владивлад сказал:
— Темно, совсем темно. Я ничего не вижу.
И хорошо, подумал я, но промолчал. А он сказал:
— Да, это хорошо. И хорошо еще, когда ты не один. А я-то был один, когда ушел отец. Я и сейчас один. Я и уйду один. А у тебя жена-красавица. И скоро будет сын. Завидую тебе!
Сьюгред заплакала — чуть слышно. А я лежал, молчал. А Владивлад опять заговорил:
— У каждого своя судьба, своя беда. И своя боль. Сейчас ты думаешь, что твоя боль больнее всех других. Но это, брат, не так. Вчера я рассказал тебе про ярлича. Что, разве то была не боль? Боль, брат! Да и еще какая! А вот… А вот еще одна история! Так рассказать ее? Или молчать?
И я, подумавши, спросил:
— А про кого это?
А он:
— А про двух мальчиков: про сына ярла и про сына смерда. Это давнишняя… и тайная история! Настолько тайная, что даже я — колдун, сын колдуна — и тот лишь только уже здесь, в этом шатре, всю, до конца, ее расслышал. А теперь, хочешь, расскажу ее тебе? Ибо, мне кажется, ты знаешь только половину. Так рассказать?