Черная свеча
Шрифт:
— Буфетик? О чем вы говорите?! Уже изготавливается.
Зэк — существо чутьистое, несмотря на беспородность, а порой и малограмотность, удивительно тонкое и наблюдательное. Неволя развязывает в нём проникающее тайномыслие. Чёрное оно, коварное, но существует, и им он нащупывает в другом человеке, допустим, вольном, наличие притаившейся страстишки. Ведь в самой серединочке укрылось, ан нет — распознал. Как удалось, сам себе разъяснить не может, и крадётся к ней лунатиком босиком по козырьку крыши. Куда ж тому дикому зверю до стоически терпеливого упорства лишённого судьбы каторжанина!
Все двойное в человеке — ловце: живёт в одном
Вот он заприметил в темноте алмазно-чёрные глазки страстишки. Мягко поманил без звука, без посул, одним внутренним намерением, чуть погодя, дыхнул на неё желанием ей угодить. Она зашевелилась, поползла на призыв голодной змеёй. Вдруг замерла, как навсегда, окаменела. Другой ловец не сдержится — схватит.
(Кто же змею хватает?!) И нет того ловца. Настоящий-то ловец, кому, может, и свобода не дороже самой игры, потерпит, помучается, не отзовётся на страсть собственную, будет терпеливо дожидаться взаимности и греть её, липкую, грязную, поощряя к доверию.
Аркадий Ануфриевич Львов не поделился даже со сходкою: каким чутьём коснулся паршивой склонности к извращениям начальника конвоя Лисина, о котором на Валаганахе говорили — «человек без нервов». Нервы нашлись, страстишка обнаружилась. Вор не пошёл сообщать о ней в политотдел Управления, а сказал, передавая туалетное мыло и дорогой одеколон освободившемуся с поражением в правах Тофику Енгибаряну:
— Ты, красивый, сильный мужчина. Ты должен ему понравиться.
Тофик кивнул. Он знал, кому можно возражать…
— У тебя не должно быть срыва. Запомни — ты его любишь. О другом не надо думать.
Воспитанный, сдержанный Аркадий Ануфриевич был на этот раз почти жесток и выражался ясно: он ничего не сможет простить Тофику.
Бывший зэк сумел оказаться рядом с железным майором, а тот не сумел устоять перед искушением.
Страсть выпрыгнула из своего укрытия на волю, опрокинула в нём весь прежний порядок. Настало время тайных свиданий, озорного любопытства, клятв и ревнивых взглядов. Позднее человек без нервов «сел на иглу». Он познал все сладости греха, и когда ему был предъявлен счёт, ответил согласием оказать услугу ворам. Не переживая, без маеты и сомнений, как будто ждал этой минуты, чтобы окончательно стряхнуть придуманные сложности, отдаваться целиком пороку. Лисин не юлил перед внезапно объявившимся Львовым, потребовав дать слово вора. Аркадий Ануфриевич дал своё слово, хотя «медвежатник» и не совсем вор, но не принял протянутой руки, плюнул под ноги растерявшегося майора со всем презрением, на какое был способен человек, уже ненавидящий своё создание.
Цель достигнута, победитель уходит оскорблённым…
Тогда-то, в день начала Петрова поста, и состоялся знаменитый воровской побег с рабочей зоны Валаганаха. Колыма замерла. Это тебе не оголодавшее мужичьё.
Каждый из девяти бежавших отдаст жизнь с пустой обоймой. У солдат в засадах от страха сводило челюсти, а якуты согласились травить беглецов только за дополнительную водку. У Трех Сестёр, так звали три сопки, поросшие низкорослым стлаником, отстреливался Червяк, экономно посылая пули в чекистов из-за каменной гряды. Две из них нашли цель прежде, чем Серякин, тогда ещё старший лейтенант, без суеты и истеричного возмущения, кинулся к зэку, расчётливо меняя направление бега. Бежал на смерть, уверенный — разминётся. Когда пуля прошелестела рядом с ухом, выстрелил сам. Червяк опрокинулся на стоящую за спиной берёзу и получил, не надо
Остальные беглецы вели себя получше, однако и их перестреляли. Всех, кроме одного…
Вахтанга Берадзе — красавца из Кутаиси, спасла любовь. Два месяца он жил на чердаке дома полковника Шитова, прислушиваясь к неясным шорохам за дощатой дверью, сжимая рукоятку пистолета, надеясь и презирая свою зависимость от чувства молодой женщины, которая была женой полковника.
Временами овчарка во дворе ловила его запахи, злобно лаяла, не понятая хозяином, вскинув вверх морду.
Дни сменяли ночи, бутерброды с колбасой — рыбные консервы. Он целился в дощатую дверь, когда она вздрагивала. Женщина входила с опущенными глазами, и, видя это чудо с особой воздушной статью, которой отличаются красивые женщины, знающие о своей красоте, Вахтанг думал, что напрасно променял студию на острую профессию вора, клялся, что теперь, если Бог дарует ему свободу, будет рисовать только её, ту, что бесшумно пересекала расстояние, разделяющее старый диван с чердачной дверью, едва касаясь сухих опилок предназначенных хранить тепло её семейного очага
Женщина ставила перед ним еду, молча удалялась, унося с собой путаные желания: признательность, сомнения и страх приговорённого к подозрению человека.
Он хотел её обнять, но боялся снять палец со списка пистолета. Вор ручался, однако не хотел делить мучения на двоих, а женщина жаждала принять эту ношу.
Он считал её не совсем нормальной, ребёнком не вызревшим во взрослого человека, помогающим ему из чувства самоутверждения. Но чем больше Вахтанг думал о ней, тем настойчивей из тёмной бездны человеческого падения пробивался тихий свет надежды: на спасение грешной души, уже познавшей бескорыстие ближнего, уже готовой ответить на жертву полной взаимностью.
Он считал её не совсем нормальной… оно любили.
Она была женщиной, космически далёкой от земной логики, житейской мудрости скучных людей, как грешный ангел, кружа и ниспадая в глубину порочного желания посвятить свою жизнь этому угрюмому преступнику. Господь терпеливо ждал, покачни я блудничал — и ещё не был изречён Его Суд, потоми падение казалось взлётом, овеянным благодатным настроением.
Все овеяно тайной и приятной, но щекотливо острой гармонией, когда взгляды заменяют слова.
Она была женщиной, космически далёкой от земной логики, не забывая при этом уносить с собой ведро с испражнениями беглого вора. Опустив глаза, чтобы не видеть его бессильного стыда.
Ровно через полгода после знаменитого побега чёрный «ЗИМ» Шитова доставил в Магаданский аэропорт жену полковника и секретного порученца, поразительно похожего на дослужившегося до капитана Христа.
В левой руке офицер держал портфель, опломбированный, согласно инструкции по хранению и перевозке документов, двумя металлическими пломбами, правая находилась в кармане хорошо подогнанной шинели.
Все обговорено: он должен застрелить, если будет опознан, вначале таможенника, затем — её и себя. Так они решили, ещё не связанные звучащими клятвами любви и физической близостью. Каждый уже прошёл своё личное испытание, стал причастником преступления общего, имя которому было — любовь. Следующее, опять же совместное, могло кончиться смертью. Они, однако, рискуют с таким естественным спокойствием, точно счастливые жители Будущего Небесного Града.
Слепцы…
— Здравствуйте, Вера Игнатьевна! — козыряет молодой женщине таможенник в засаленном френче и с положенной для начальства улыбкой.