Черная свеча
Шрифт:
«Не стоило с ним заводиться», — подумал Упоров, наблюдая за тем, как старшина поднимает задвижку и смотрит в камеру. После этого повернул в замке ключ, отбросил со звоном засов.
— Входите, членоплеты!
Они вошли и остановились в шаге от порога. За спиной лязгнул засов.
Камера встретила новичков выразительной, насторожённой тишиной. Но тишина была нетерпеливой, а потому скоро кончилась, и Каштанка, чуть ёрничая, проговорил:
— Приветствую
Ему не ответили. Тогда он повернулся к Упорову и сказал:
— Нс обижайтесь: народ устал на трудовой вахте!
Вадим пожал плечами, продолжая осматриваться.
Камера была опоясана двухъярусными нарами, сколоченными из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к заплёванному полу массивными болтами.
Справа от двери параша, на ней старый узбек, сохранявший вид почтённого аксакала.
Пахло человеческим потом, прелой кожей, ещё чем-то всегда тюремным, наверное, потным страхом.
Вадим остановил взгляд на задумчивом узбеке, и тот сразу начал тужиться, имитируя запор.
Каштанка неожиданно психанул:
— Да что это за кодляк, в котором нет места приличным людям?! Или вам глаза не служат?!
В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой:
— Кажи масть, гости!
Тут же с нижних нар соскочил шустрый, похожий на зачумившуюся обезьянку кавказец и, пощупав телогрейку Упорова, предложил:
— Слышь, мужик, играем гнидник?
— Оставь меня в покое, — попросил шустряка Упоров.
— Ну, чо ты менжуешься, легавый буду! В нем уже двадцать сидельцев умерло. Ставлю рубаху с одной заплатой.
— Ты будешь двадцать первым, — уже сурово предупредил кавказца Вадим, чувствуя — тот подскочил не случайно.
— Я вас спросил за масть, гости! Почему молчим?
Тот, с бабочкой на щеке, уже спустил с нар ноги в сапогах ручной работы.
— За мою масть, хозяин, можешь спытать у Заики. И придержи язык, пока он у тебя во рту, а не в моем кармане!
Один из играющих захлопнул в ладонь три карты, сощурившись, поглядел вниз.
— Ба-ба-батеньки, никак Каштанка?! Говорили, тебя в замок устроили, поближе к врагам народа.
— Рылом не вышел для замка. Вчера мы слиняли с той командировки. Этот каторжанин… — Федор Опенкин положил руку на плечо Упорова, — почти два года пролежал в сейфе.
— Надо же! — Заика сделал удивлённые глаза. — Из воров?
Федор вздохнул, развёл руками, избегая глядеть на своего сокандальника и одновременно изображая разбитой рожей высшую степень огорчения:
— Увы, мастью не вышел: он — политический.
— Может быть, сын Зиновьева или этого, как его, ну…
— Можешь не
— О чем ты спрашиваешь, Федя?! — огорчился тот, кто только что пытал их за масть. — На верхних нарах.
Они легли рядом, расстелив на неструганые доски телогрейки. Заика сбросил карты и вытащил из-под телогрейки кусок хлеба:
— На, Федя, подкрепись с дороги.
Опенкин подмигнул Вадиму заплывшим глазом, разломил хлеб на две половины:
— Я же говорил тебе, Вадим, плохих воров не бывает. Чо играешь, Заика?
— Чу-увствую — голый васер.
— А с кем садился и зачем?
— Вором назвался.
Они разговаривали между собой в полный голос, так, словно их беседа не касалась сидящего напротив Заики крепкого, но какого-то суетливого, не но ситуации разговорчивого зэка.
Между тем игра подходила к концу. Тот, кто играл с Заикой, смахивал трясущейся ладонью капельки жёлтого пота со лба, хотя в камере было совсем не жарко, и говорил, пытаясь разрядить обстановку и размягчить сурового партнёра:
— Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл…
— Ты тогда богатый, — ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке.
— Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить…
— Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдёрнул. Через тебя он лёгкие застудил. Помер через тебя…
— Чо ты буровишь?! — вскинулся потный зэк. — Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях!
— Шпиляй-шпиляй — не отвлекайся! — посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. — Карты слов не любят.
— Ой! — обрадовался Каштанка. — Есиф Палыч, не ожидал вас видеть.
— Здравствуй, Федя, — прошептал тот же голос от стены. — Не ходи меня обнять: у меня — насморк. Ещё с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролётке.
— Когда ж это случилось, Есиф Палыч?
— Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних нарах с бездельниками или такими, как этот…
Есиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос:
— Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут!
— Помолчи, пархатый! — закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. — Это наша игра! Верно, Заика?
— Верно, — подтвердил Заика, тихо прибавил: — Расчёт. И не грубите старшим…
— Чо он в карты лукается?!
— Расчёт, — повторил твёрже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. — Был договор…