Черная свеча
Шрифт:
— Стой! — кричит он. — Стой, дурак!
— Шо те надо?! — хозяин вялого голоса имеет быстрый бегающий взгляд. — Зачем звал?
Мальчишка не может решиться. Смотрит с ненавистью в заплаканных глазах.
— Шо те, спрашиваю? Она — ничейная. Иди лучше залезь к соседу в огород.
Вспотевший в ладони камень летит в чугунное лицо живодёра. Шмяк! Звук возвращается к мальчишке, как отрезвляющий укол. Живодёр потрогал щеку, выплюнул окурок. Мальчишка все понимает, но не бежит, сжав кулаки, смотрит в лицо врага
— Шо ж, щенок, пора тебя учить вежливости.
Петля захлестнула шею и сдёрнула в пыль лицом.
Он увидел рядом вывалившийся язык Жульки, чуть правее — ногу живодёра. Его зубы ушли в вонючую тонкую парусину брюк с гневом, пойманного лисёнка.
Живодёр заорал, хотел отшвырнуть мальчишку другой ногой, но, не удержав равновесия, грохнулся оземь.
От ворот донеслось многоголосое «ура!», полетели камни. Пацаны всем скопом ринулись в атаку. Он сел и осторожно ослабил скользкую верёвку. Вынул из петли Жульку. Она умерла, но была ещё тёплой. Мальчик закрыл ей глаза, произнося при этом какие-то случайные, но очень важные на тот момент слова.
Сейчас он знал, почему вернулось детство сюда, где так по-рыцарски спокойно отрезали человеческие головы: не успел заступиться. Ребёнок был честнее, а смелость нерасчётливой…
«Пусть детское останется в детстве», — говорил он себе.
Говорил и ненавидел Ираклия, протянувшего ему руку:
— Здравствуй, Вадим!
Упоров не принял протянутой руки, густой голос прозвучал для него, как крик живодёра из детства. Глаза их встретились, и мир сузился до узенькой тропинки над пропастью. Они шли по ней с противоположных сторон.
«Он убьёт тебя, если ты не свернёшь…» Но тут же приказал, прекрасно понимая, что в том приказе не было разума: «Стоять! Ты не свернёшь!»
Грузин, должно быть, понял состояние бывшего штурмана, однако ему потребовалось время на то, чтобы остудить в себе слепой гнев недавнего убийцы. Ираклий опустил прозрачные веки, положив рядом с орлиным носом два павлиньих хвоста длинных ресниц, отчего жёсткое, холодное лицо обрело выражение глубокого страдания.
— Поверь, Вадим, простить было нельзя. Мы выпили с Резо самое горькое вино.
— Кровь?!
Он произнёс это слово, как вызов, хотел что-то добавить, но автоматная очередь у вахты прервала странный разговор недавних друзей. Зэки прекратили работу, повернулись в сторону выстрелов.
— Резо нет, — проговорил, не поднимая ресниц, Ираклий. — Мы ссоримся за человека, который положил под пули шесть жизней. Резо был вор и жил по своим законам. Жора — уполномоченный по делам религии. Разорял храмы, насиловал жён и дочерей священников, а кончил тем, что продал своих соплеменников. Его душа сгнила, он завидовал тем, у кого она сохранилась…
— У тебя она есть?!
Ираклий не ответил на вопрос. Повернулся к Упорову
В столовую входили по одному с открытым ртом, куда пучеглазый, слегка глуховатый фельдшер вливал ложку противоцинготного средства — отвара столетника. Отвар разрушал печень, но в отличие от цинги, с больной печенью человек мог работать.
— Шире, шире пасть, божий одуванчик! — требовал заблатненный фельдшер.
— Что, тебе нельзя?! Может, лучку прикажете или чесноку? Открой хлебало! Открой, сказано!
Никанор Евстафьевич Дьяков прошёл мимо фельдшера, будто того и не было. Фельдшер увидел на лицах зэков скептические улыбки, психанул и ткнул, как вилы в сено, ложку с отваром в рот несчастного армянина:
— Ещё хошь?!
— Ны, ны, ны надо!
У высокого, с вислыми плечами зэка выскользнула из рук чашка баланды. По-вороньи каркнув, он попытался её поймать… безуспешно. Баланда выплеснулась на латанные штаны, а чашка заплясала по полу. Зэк поднял её, сгорбившись, подбежал к разливающему:
— Вы видели мою трагедию, Серафим Кириллович? Ну, хотя бы половинку.
— Вали отседова, жидовская морда! От педерастов жалоб не принимаем! — Серафим Кириллович угрожающе замахнулся. Зэк отскочил, развёл руками, будто сам удивлялся, что все ещё не ушёл на своё место. Разливала глянул ему вслед и окликнул:
— Эй, жидорванец! Канай сюда! Подогрею от доброты душевной. Смотрю на тебя, Лазарь, и думаю — хоть эта сука сидит, а не садит. Живи. Перед тем, как откинуться, я тебя отравлю.
Серафим Кириллыч посмотрел на зэка, как на рожающую крысу, плюнул в баланду и протянул Лазарю сухарь.
— О! — загудели вокруг. — Ну, ты мот, Кириллыч. Купец Балалайкин!
Лазарю зубы выбили на допросе. Он суёт сухарь за щеку, заливает баландой из чашки с пробитым дном.
— Выходи строиться! Быстро! Быстро!
Старшина Елейкин дёргается нескладным телом, выражая своё раннее нетерпение.
— Все торопится, как голый сношаться, — ворчит рябой зэк с торчащими изо рта двумя передними клыками.
— Что ты там базаришь, Кусок?! — спрашивает все подмечающий старшина, но смотрит куда-то в сторону.
— Да вот хочу семью создать после досрочного освобождения.
— Базарить будешь, здесь оженим. Строиться!
Высокий, похожий на высохший тростник, китаец хватает горстью обсевших мокрое пятно мух и отправляет в рот.
— Вкусно, ходя? — спрашивает с доброй улыбкой разливала.
— Плехо! — сознаётся китаец. — Кушать хотца.
— Играешь плохо, ходя: шестую пайку засаживаешь.
— Считаешь тоже плехо, Кырылыч, — седьмую.
Китаец ждёт, когда вновь соберутся мухи, но его выталкивает в шею старшина.