Черная тропа
Шрифт:
Демченко уклонилась от прямого ответа.
— Вам виднее...
— Хорошо, тогда я вам объясню. Дело касается ваших показаний на суде относительно Санько. Вы действительно видели его в вечер убийства в Христовом?
Демченко затеребила бахрому платка.
— Видела!
— Я бы попросил рассказать об этом подробнее.
— А что же такое необыкновенное рассказывать! Был в Христовом, и все! Видела я его, на улице встретила... Зря вы человека таскаете, напраслину на него возвели.
— Поймите, Катя, такой ответ не может нас удовлетворить. Вы говорите, что мы зря арестовали Санько. Выходит, вы хотите помочь напрасно обвиненному человеку. А рассказать, где и как его встретили, отказываетесь. Как же мы тогда можем поверить вашему свидетельству? Невольно напрашивается мысль, что вы обознались, нетвердо помните, что действительно видели Санько именно в тот вечер. Тем более что и муж ваш утверждает, что Санько к нему не заходил.
— Муж в этот вечер поздно домой вернулся. Он скот на мясокомбинат гонял, — поспешно сказала Демченко.
— Значит, Санько заходил к вам домой в отсутствие мужа? Почему же вы об этом не сказали на следствии? И только что заявили, будто встретили Санько на улице?
Демченко судорожно глотнула воздух, хотела что-то сказать и вдруг закрыла лицо руками.
— Как же я могла сказать, если у меня муж, дети... Неужели вы не понимаете? — сквозь слезы выкрикнула она. — Ведь позор-то какой, стыд! Никогда бы никому не призналась, кабы не жаль безвинного человека. До самого суда не знала, что пойду свидетелем объявлюсь. Все от совести своей хоронилась. Да и на суде-то, небось знаете, все путалась, все про встречу на улице говорила.
— Понимаю, Катя, что вам нелегко во всем признаться. И хочу вам объяснить: разбивать вашу семейную жизнь мы не собираемся. То, что случилось, дело вашей совести. От суда вы можете потребовать, чтобы свои показания вы давали при закрытых дверях. О ваших показаниях на следствии никто не узнает. Можете не боясь рассказать все откровенно.
И Катерина Демченко рассказала.
Это была повесть о двух запутавшихся, слабовольных людях, стыдящихся и самих себя и своих близких, перед которыми они должны были лицемерить. Однако ее показания со всей очевидностью подтверждали, что в памятный вечер Санько действительно в селе Веселом не был.
Выходя из кабинета председателя сельсовета, где происходила эта беседа, Катя задержалась в дверях. Полковник заметил: глаза ее просветлели, плечи расправились шире, словно сбросила она груз, который давил ее непосильной тяжестью.
— Вы теперь, товарищ полковник, конечно, понятия низкого обо мне, — сказала она с робкой улыбкой и остановилась, подыскивая слова. — Только я хочу сказать: словно затмение с меня сошло. Уж так наказнилась, уж так намучилась... Вместе бы с кожей сняла с себя позор... Вы не думайте, что я такая... совсем пропащая... нет!
— Ну что вы, Катя! — дружески улыбнулся полковник. — У вас хватило мужества сознаться и спасти человека. Это многое значит. По-иному будете смотреть теперь на жизнь.
У крыльца сельсовета полковника уже ждали в машине Клебанов и Григорьев. Он уступил капитану первое сиденье и занял место рядом со своим заместителем. По дороге он сухо изложил Клебанову суть показаний свидетельницы, приказал уточнить ряд фактов, о которых она говорила, и в заключение сказал:
— Проверить все утром и завтра же отпустить Санько. Да лично перед ним извинитесь. Ежедневно мне докладывать о дальнейшем ходе следствия по. делу об убийстве в селе Веселое. О том, что произошло, мы поговорим особо.
Долго в эту ночь не мог заснуть Александр Петрович Головин. Мучительный стыд жег ему душу.
«Как же я не разгадал Клебанова раньше? — спрашивал он себя, ворочаясь с боку на бок. — Не замечал его чванливой самоуверенности, показной возни с бумагами, холодка, с которым он относился к работе? Это его невозмутимое спокойствие я воспринимал как выдержку, умение владеть собой. Оказывается, за ним крылось равнодушие... И ведь были же у меня основания присмотреться к нему попристальнее. Да, были...»
И Александру Петровичу вспомнилась первая встреча с Клебановым и неприятное впечатление, которое Клебанов тогда на него произвел.
Два года назад, отдыхая в Сочи, Головин как-то оказался случайным свидетелем сцены, которая разыгралась в столовой.
— Чем вы меня кормите? — кричал какой-то «новенький» официантке. — У меня дома собака лучше питается.
Обернувшись на голос, Александр Петрович увидел невысокого, плотного человека, с круглым, по-детски розовым лицом, с большой лысиной, прикрытой начесом волос. Серые глаза незнакомца, почти не затененные ресницами, округлились от возмущения, губы кривила брезгливая гримаса. Официантка что-то негромко сказала ему, очевидно предложила переменить блюдо, но тот с силою швырнул ложку в тарелку. Брызги борща разлетелись в стороны — на белую скатерть, на передник официантки, на платье сидящей рядом дамы, очевидно супруги новоприбывшего. Публика в столовой возмущенно зашумела.
— Что же вы стоите? — еще более раздраженно вскрикнул новичок. — Принесите воды! Разве не видите, из-за ваших порядков у жены совершенно испорчено платье!
Александр Петрович почувствовал, как горячая волна прилила к его сердцу,
— Виноваты не порядки в санатории, а ваша невыдержанность, — зло сказал он. — И потрудитесь держать себя приличнее в общественном месте!
— Мой муж подполковник и знает, как себя вести, — с вызовом бросила женщина и надменно вскинула голову, увенчанную какими-то замысловатыми локонами.
Александр Петрович поднялся из-за стола:
— Тем более он не должен компрометировать своего высокого звания.
Несколько дней отдыхающие сторонились новеньких, но на берегу моря, среди прекрасной южной природы как-то особенно быстро забываются все мелкие дрязги. О скандале в столовой никто уже не вспоминал. Да и сам Головин не придавал ему такого значения после того, как новичок, отрекомендовавшийся Клебановым, подошел к нему и извинился:
— Простите меня, дорогой товарищ! Признаюсь, вел себя по-свински. Но, знаете ли, нервы... проклятые нервы! У всех нас они начали сдавать после войны, а тут еще изматывающая, напряженная работа...
Они разговорились и установили, что оба работают в одном ведомстве, и это до некоторой степени сблизило их. А когда спустя два месяца Клебанова назначили одним из заместителей Головина, Александр Петрович не был ни огорчен этим, ни удивлен.
Только теперь, бессонной ночью, восстанавливая в памяти первое их знакомство и подробности поведения Клебанова на работе, Александр Петрович вдруг, словно через увеличительное стекло, видел то, что раньше ускользало от его внимания.
«Еще в санатории Клебанов, конечно, знал, что вопрос о его переводе в управление решен и что ему придется работать со мной... Потому и полез со своими извинениями, — думал Александр Петрович.— А я, простофиля, поверил, даже пожалел. Бедняга, мол, переутомился, развинтился... А у него здоровье как у быка, и нервам каждый может позавидовать. Просто себялюбец, этакий «обтекаемый» человек. Такие ко всему и всем могут приспособиться...»