Черная земляника: Рассказы
Шрифт:
Через пять дней я буду знать, что мне делать.
29 ноября
Ну, вот я и узнала. Сижу и думаю, как мне жить после этого. Боюсь, что не выдержу. Со мной стряслось нечто ужасное, кошмарное, непоправимое. А я-то верила в непорочность, невинность любви!.. Почему, о, почему именно в тот самый час, когда я познала чудо любви, мне открылась ее мерзкая, бессмысленная изнанка?! Как это жестоко!
Мне больно, больно!..
Я постучала в дверь, и чей-то мягкий таинственный голос внутри меня изрек: «СТУЧИТЕ, И ОТКРОЕТСЯ ВАМ». Но, Боже, для какого откровения раскрылась эта дверь! Мать Кристофера встретила меня странным недобрым смешком:
— А, это
— Да… — ответила я, скрывая тревогу под любезностью.
— Вы! — возмущенно продолжала она. — Вы… так хорошо там, наверху, — всю зиму на солнце… Зачем спускаться все время в этот холодный грязный лес?
— Но он мне нравится, он красив, даже сейчас!
— Как же, как же!.. — И она иронически взглянула на меня. — Тут кое-что другое — не лес… Не есть хорошо для молодая девушка. Особенно как вы…
Я стойко выдержала ее взгляд. «Что она имеет в виду?» — тоскливо думала я.
— Вы всегда гулять, никогда работать. Вы богатый… Нет забот! Когда я иметь ваш возраст, у меня был другой жизнь: день и ночь горбить в кафе — подай, унеси, жри объедки. И один раз…
Теперь она смотрела на меня с какой-то странной, подобострастной и почти любовной ненавистью. Я замерла. Я боялась услышать то, о чем уже смутно догадывалась.
— Тогда я хорошо знать вашего отца. — Женщина окинула меня пристыженным и одновременно торжествующим взглядом. — Я была близкая подруга для ваш отец…
— Ах, вот как, — сказала я, не моргнув глазом, но ища рукой, на что бы опереться: мне чудилось, что я лечу в какую-то черную бездну.
— Любовница для ваш отец (она произнесла «люповница»). О, это был мужчина… Он дал десять тысяч франков. Все для Кристофера, чтобы сын стать адвокат… как он сам. Но я — я была нехороша для ваш отец.
Потрясенная до глубины души, я все же пока не ощущала боли. «А хозяин кафе — он ревнивый, он меня выгонять…» Ощущение падения в пропасть не оставляло меня. Но я сопротивлялась, я еще цеплялась за жизнь, за эту кухню с ее запахами, за этот дом, где жил Кристофер, за свет, теплившийся в маленьком оконце. Реальны ли были услышанные мною слова? Нет, единственная реальность — запахи этой кухни, солнце, моя любовь. Вероятно, женщина подумала, что я не поняла ее, или же ей захотелось посильней уязвить меня.
— Вы не замечать? — прошипела она. — Вы не замечать: у вас похожие глаза.
И она сорвала со стены надтреснутое зеркало.
— Вы не замечать?
— Нет! Нет!
Я оттолкнула зеркало. Но боль уже настигла меня в глубине черной бездны — там, где раскрылись наши глаза, и я увидела, что ОНИ ПОХОЖИ.
— Цвет разный, — признала она. — Он — черные. Вы — серые. Но и те и те длинные и смотреть одинаково. Да, лучше для всех, если вы больше не спускаться сюда, никогда не приходить!
Она говорила и говорила, не умолкая. Но я опрометью выбежала из дома и кое-как взобралась на Брильянта, который доставил меня, почти бесчувственную, домой. Я ехала и думала о мертвецах, которых в стародавние времена привязывали к спинам мулов, и те ночью, во мраке, уносили их в горы.
ИЗ СБОРНИКА «КРЕСТЬЯНСКИЕ НАПАСТИ»
Обет
Глаза у нее были прозрачные, как вода, и холодные, как вода, и так же меняли цвет в зависимости от цвета неба… А рыжие, слишком длинные волосы спускались до самых пят. Она ежедневно тратила целый час, чтобы заплести их в косы, но упрямо отказывалась подрезать. А когда она скалывала их на затылке, эта тяжелая копна прикрывала сзади всю голову и шею до самых плеч. У нее были правильные черты лица, прямой нос и такая белая кожа, что окружающие диву давались. Но стоило взглянуть на ее тонкие, всегда крепко сжатые губы, как становилось не по себе.
Она жила в деревне долины Конш — длинной, как ее волосы. Деревушка была вся черная, дома тесно лепились друг к другу, и их крошечные глазки-оконца пристально взирали на гору, которая тоже чернела в непогожие дни.
В детстве ее дразнили Блуждающим Огоньком; теперь никто уже не осмеливался называть ее иначе, как Флавией, ее настоящим именем. И однако, до сих пор, проходя по улице, она словно озаряла ее…
Каждое утро она ходила к мессе. Местный кюре глубоко уважал ее и неизменно ставил в пример остальным. У нее было две сестры и пятеро братьев — старший — миссионер, второй — монах-картезианец, третий — кюре в Нижнем Вале, четвертый — капуцин, а пятый пока еще учился в семинарии. Обе сестры также стали монахинями. Одна из них учила глухонемых детей в монастыре Жеронды, другая жила затворницей в Бригской обители. Похоже, именно Флавия сподвигла их всех служить Богу. Она оказывала странное, деспотическое влияние на окружающих. В ней чувствовалась такая несокрушимая уверенность, такая стальная воля, соединенная с даром мягкого убеждения, что не подчиниться было просто невозможно.
«А сама Флавия? Отчего же она не ушла в монастырь?» — судачили некоторые, из тех, кто вечно лезет не в свое дело. Одни оправдывали ее: «Для этого она слишком слаба здоровьем». Другие говорили: «Это хорошо, когда среди мирских живет такая святая». Злые же языки утверждали: «Да она просто хочет одна заграбастать все наследство!» Как бы то ни было, а она и впрямь одна из всех детей осталась дома со своими престарелыми родителями. Отец и двое слуг работали в поле и ухаживали за скотиной, мать иногда подсобляла им и готовила еду. Флавия же не делала ничего или почти ничего. Да им и в голову не приходило требовать от нее помощи в сельских работах. Для крестьян — вещь удивительная: им было достаточно любоваться на ее красоту, дивиться уму и рассудительности. Может быть, они вспоминали историю Марфы и Марии. [7]
7
Имеются в виду Мария и Марфа, сестры Лазаря, которого воскресил Иисус. В Евангелии говорится, что Мария «сидела у ног Иисуса и слушала слово Его», тогда как Марфа «заботилась о большом угощении» (Лука, 10,39–42).
На праздничных гуляньях она никогда не танцевала. И однако, всегда присутствовала на них, только стояла в стороне, на взгорке, откуда все было видно. Парни, которым наскучили ее постоянные отказы, давно уж не приглашали ее. Вокруг нее, словно очерченной магическим кругом, создалась пустота, запретная зона, в которой она стояла, как статуя, с высоко поднятой головой, с плотно сжатыми губами.
И все же мужчины поглядывали на нее — этого она не могла им запретить. Но замечала ли она их?.. Кружась в танце, они бросали на нее странные взгляды, забывая о своих партнершах. Особенно один из них, Жермен, парень, грубоватый с виду, но с добрыми, нежными глазами. Он уже давно любил ее, но никому не признавался в этом.
Сперва любовь приносит счастье, даже если нет или почти нет надежды на взаимность; она жжет вам кровь, и душа горит страстным желанием. Человек становится сам не свой: горы меняют цвет, и небо тоже, а мрачная деревня начинает походить на Рай, потому что здесь живет Она. И всякий раз, как повстречаешь Ее, словно святой образ видишь перед собой… И прячешь этот образ в глубине сердца, чтобы потом долго любоваться им, совсем как в детстве любовался подаренными бродячим монахом-капуцином картинками, на которых у ангелов были сверкающие крылья, а у святых золотые одеяния. Но вскоре замечаешь, что любовь так прочно угнездилась в сердце, что ее не вырвать оттуда никакими силами, и тогда из счастья она превращается в злую муку. «Ах, если бы я мог завоевать эту женщину, чтобы она день и ночь была со мною рядом!» И эта непрестанная мука придает вам невиданную храбрость.