Черниговка
Шрифт:
– До свидания, Крещук.
И я, конечно, пошел. Пошел как дурак. И, наверно, поэтому я завел дневник.
Колька Катаев старается. Я вчера сказал командиру эскадрильи, что на новых машинах он вполне сможет работать самостоятельно. Правда, вслепую у него еще не все получается, но ведь это дается только опытом. Честно говоря, я и сам здорово устаю, когда иду в облаках. Сейчас у всех у нас на уме новые машины. Можно сказать, этим и живем. Вот переучимся – дадим фрицам жару. И хорошо, что Колька будет летать самостоятельно. Все-таки это не по нём – летать за правого. Мне-то он ничего не говорит, да я сам понимаю.
Черти, дьяволы, почему они не дают талончики тем, кто возвратился из полета? Хорошо, что у меня есть друг Колька. Он, конечно, расстарался и достал.
Главное, я беспокоился, будет ли она. Потому что я твердо решил сказать. Или вообще поговорить. Она была. Она сидела с братом. Я до того обрадовался, что капитан Михайлов сказал:
– Ну что ж? Садитесь, Крещук, место свободное.
Я забыл сказать спасибо и забыл поздороваться. Сел за их столик и все улыбаюсь и улыбаюсь, и смотрю в лицо Михайлову. Точно помню, что головы не поворачивал. Потому что если бы повернул, тут бы все и открылось.
Я отдал талончик, мне принесли водки и бутербродов, я поднял рюмку и сказал:
– За счастье! – и не удержался, повернул голову в ее сторону.
Все, конечно, выпили за счастье и думали, что это боевое счастье. Конечно, если подумать, так оно и есть: и личное и боевое.
Заиграли вальс, и только я собрался ее пригласить, как меня, конечно, обскакали – рюмки водки выпить не дадут, подумать не дадут.
Мы танцевали с ней под самый конец, когда опять заиграли вальс. Так хотелось сказать ей что-нибудь хорошее. Я сказал:
– Я принес книги.
Она ответила:
– Что? Нет, я вас, право, не торопила.
Я сказал:
– Нина Алексеевна!
Она ответила очень вежливо:
– Нет, нет, пожалуйста, называйте меня Ниной. Мы же вас всех зовем по именам.
Вот только приблизительно и всего.
Спать я совсем не мог. Вскочил с постели и стал босой бегать по комнате. Николай сказал:
– Чего тебе? Папирос? Возьми у меня в кармане.
Папиросы – это конечно, иногда бывает хорошо. Я лег и кое-как заснул.
Сегодня с утра прилетел У-2. Гляжу, мчится сам Лира. Меня не заметил, сразу проскочил в штаб. Я, конечно, остался ждать. Минут через двадцать выскакивает и орет:
– Братцы, как у вас тут Крещука с Катаевым поймать?
Так оперативный (вот подлец!) отвечает:
– Крещука-то в библиотеке. Он у нас последнее время к книгам тягу имеет. А Катаев здесь где-нибудь ходит.
Встретились. Спрашиваю: как попал к нам? «Я, говорит, соскучился без вас, дураков, спасу нет. И вот делегатом для связи к вам напросился. Мы вас теперь прикрывать будем».
Показал мне письмо от Г. К.: пишет, что все хорошо. А где теперь хорошо?..
И как это Лирка может? Подходит к ней запросто, говорит, что взбредет в голову, хохочет вовсю. А я даже когда говорю ей «здравствуйте», и то заикаюсь.
Сегодня она говорит:
– Федя, вам письмо! Из дому?
– Из дому, – говорю.
– А где ваша семья?
– Сейчас наш дом на Урале.
– Дом?
– Ну да. Я в детдоме воспитывался.
И она так участливо:
– В детдоме?
Вот всегда люди услышат, что в детдоме, сочувствуют. Мне сразу захотелось рассказать ей про Черешенки. И я вдруг почувствовал, что могу говорить легко. Обыкновенно я запинаюсь и заикаюсь, как только она обратится ко мне, я сам-то первый редко заговариваю. А она услыхала про Семена Афанасьевича и говорит заведующей своей, лейтенанту Прониной:
– Вы только подумайте, Крещук воспитывался у Карабанова! Помните, у Макаренко?
Тут эта Пронина все бросила и кинулась ко мне как тигр. Баба все-таки остается бабой, будь она хоть трижды культурная. Вся работа в библиотеке прекратилась, и они обступили меня, как будто я артист.
– Настоящий живой Карабанов? Не может быть? А Макаренко вы лично знали? А черниговка на самом деле есть.
Как мало, как плохо я рассказал – даже обидно. А как много можно было рассказать! Может, я и расскажу ей когда-нибудь. Расскажу! Люди и вправду сочувствуют, когда слышат, что человек вырос в детдоме. А мы всегда гордились своим домом. С. А. вел дело так, что мы не какие-нибудь обделенные, а, наоборот, самые лучшие, самые счастливые, и другие ребята должны еще завидовать, как мы живем, и мы всегда так считали, и нам и вправду было веселее и интереснее, чем всем деревенским ребятам вокруг.
Ненавижу преклонение перед известными людьми. Хотя и сам хочу прославиться. И получить, например, Героя. Все-таки совсем другой вид, когда входишь в библиотеку со звездочкой.
Одна беда, это моя постоянная беда: ревность. Если у человека есть личные родители, ему, наверно, с точки зрения ревности, легче. Кроме, конечно, меня. Я ведь ничего не забыл. Люди умирают от пуль. Люди умирают за работой. А я, наверно, умру от ревности. Я и Г. К. ревновал, стыдно сказать – ревновал ко всем ребятам. А иногда я думаю: есть такой человек, что все отдает, а тебе мало – не хватает. А есть такой, что у него много таких, как ты. А у него хватает на всех. Вот она такая. Помню, когда должен был родиться Тосик, Леночка ей сказала:
– Ты будешь его больше любить, чем меня?
– Почему ты так думаешь?
– Раньше ты любила одну меня, а теперь поделишь.
Г. К. сказала:
– Глупая, разве любовь делится? С каждым новым ребенком рождается новая любовь!
Вот как она сказала. И в самом деле, вроде каждого из нас она любила по-разному. Даже самого распаршивого, например Якушева. И вроде, конечно, хватало. А все-таки лучше, если б я был у нее один. Ну, еще Егорка, Лира и Катаев. И Король. И всё. А меня чтоб все равно любила бы больше. Хотя они все лучше меня. Но это неважно.