Чернобыль
Шрифт:
Но это все поверхностное, ненастоящее. В Чернобыле В. Черноусенко трудился много и мужественно, а потом лежал в больнице N25 с тяжкими болями в ногах ("принял" на ноги большие дозы) и в перерывах между приступами мучительных болей учил китайский язык: вся палата была устлана бумагами с иероглифами… И вот посмотрите, какие изменения произошли в сознании типичного физика под влиянием такого физического явления, как Чернобыль.
В. Черноусенко:
"Уже летом 1986-го, когда днем мы бегали по крышам и по всей территории ЧАЭС, ночами мы все-таки уже тогда размышляли: что же мы делаем, как попали в такую ситуацию? И что нужно сделать, чтобы это не повторилось? С чем мы пришли к 1986 году, концу XX века? С
Потому что мы создали монстра - атомную станцию, - который выше нашего понимания, и он оказался нам неподвластен. Конструкция реактора не выдерживает никакой критики. Совершенно. Потому что не должен реактор в критической ситуации не быть подвластным создателю, иначе зачем его строить? Это первое.
Второе. Прежде, чем строить этот супергигант, каким планировалась Чернобыльская АЭС, нужна четкая проработка проекта на предмет возможной катастрофы. Готовы ли мы к ней? Чем мы обладаем? Техническими навыками, аппаратурой, техникой для погашения, стратегией нашего поведения? Ничего ведь не было. Я тогда ночами мучился от мысли: "Как же это могло быть? Как же могло случиться, что мы всю населенную территорию заставили этими монстрами, которые катастрофичны?" Я до сих пор переживаю: а если бы он взорвался? На самом деле? И взорвались бы остальные три блока? Это была бы катастрофа, которую трудно описать.
– Но ведь вы сами физик. Неужели среди вас, в вашей среде, не нашлось людей - ни одного человека, - которые бы осознали это и били тревогу? В чем дело?
– Я думаю, что на каком-то этапе мы потеряли мудрость народную: скупой и глупый платит дважды, но платит не деньгами, а жизнью… И поэтому, если мы могли вложить миллиард на постройку блока, то я не мог и тогда, и спустя два года не могу понять - почему мы не можем потратить двадцать миллионов на то, чтобы этот блок был локализован мгновенно в случае какой-то катастрофы… И самое поразительное, что прошло два года, а мы ведь ни в чем не сдвинулись с места.
Два года мы с Юрием Самойленко пытались реализовать идею о создании "корпуса быстрого реагирования", который мог бы реагировать на все катастрофы - не только на аварии на АЭС. "Спецатом", возглавляемый Ю. Самойленко, - это лишь полумера, он создан для работы на блоках. Но у него нет ни четкой программы, ни стратегии, ни устава - ничего.
Но мы мыслили шире. Если мы создаем производство, потенциально опасное в целом для человечества - не для региона даже!
– то мы должны с десятикратным опережением предусмотреть возможность аварии… Ведь вы посмотрите, сколько опасных аварий у нас возникло уже после Чернобыля! Казалось, что Чернобыль уже мог нас научить. Нет. Почему же мы не учимся на собственных катастрофах? Вот в чем трагедия.
Корпус быстрого реагирования при различных - повторяю, различных
– авариях должен был иметь четкую стратегию, обученный персонал, технику, чтобы реагировать на все глобальные и локальные катастрофы в любой точке земного шара. Разве это не великая гуманная идея, укладывающаяся в рамки нового мышления?! На любые аварии: ядерные, химические, промышленные. Примерно так, как горно-спасательная служба - только у них узко направленная деятельность, но у них есть техника, есть устав, есть возможности быстрого реагирования. Ничего до сих пор не создано, наоборот: до сих пор обсуждается вопрос - кому же это должно принадлежать? Минатомэнерго не хочет на себя брать, потому что это ему экономически невыгодно. Для них главное - выкачивать деньги от строительства и эксплуатации этих станций, а все
И такие ситуации после Чернобыля уже были. Но такие по масштабам, как Чернобыль, но были… Я уже не могу молчать, нет сил больше!
– Но ведь нельзя строить объекты и сразу же ожидать аварии. Лучше тогда их вовсе не строить.
– Но мы вопрос не так ставим. Мы должны сейчас, на пороге XXI века, строить объекты, которые нас не уничтожат. А мы начинаем строить объекты, которые нас МОГУТ уничтожить. Вот это основная проблема. Об этом мы должны задуматься. "Корпус быстрого реагирования" может аварию локализовать - и он очень нужен, - но он не может предупредить аварии.
– Есть силы - и сейчас, после Чернобыля, они очень активизировались не только на Западе, но и у нас в Киеве, на Украине, - которые выступают вообще против атомной энергетики. Может, они правы?
– Вот я бы не ставил так вопрос, Юрий Николаевич. Сколько человечество существует, столько идет борьба: изобретали нож - выступали против, потом против паровой машины, и так далее. Я думаю, что это люди, которые пытаются остаться в каменном веке, не понимая, на чем основано сегодня существование человечества. Вы знаете, я когда-то бродил по тайге, и там мне пришла в голову такая мысль: чем мы лучше живем, тем короче. Мы попадаем в петлю комфорта. Получаем больше света, больше энергии, но и вредных влияний возникает больше. Диалектика.
Я думаю, вам должно быть интересно услышать точку зрения человека, который работал в Чернобыле. И реакцию людей, бывших там. Вот я назову вам состояние, в котором мы тогда находились: состояние беспамятства. Обстановка была столь критична, она требовала такой максимальной мобилизации сил, что, честно говоря, мы жили одним: если бы нужно было, мы бы эти твэлы таскали вручную и бросали бы в четвертый блок. Потому что сил не хватало на него смотреть. Такая реакция у всех была. Причем надо сказать, что в те дни в Чернобыле собрались лучшие люди со всей страны, которые не думали ни о чем - ни о материальных благах, ни о последствиях. Это фантастическая ситуация. Я лишний раз вспоминал - те, кто идет вперед, погибают. Это была наглядная картина тогда.
Блок манил к себе… я не знаю, как сказать… Меня трудно было оттащить от блока. Я понимал, какова опасность, но меня тянуло туда. Я занимался некогда философией, пытался понять, как мозг работает, как он продуцирует идеи, и, копаясь в своем мозге в те дни, не мог понять - что же меня туда тянет? Тянет, как острая рана, которую нужно прикрыть. Она кровоточит, она сочится, и это не дает тебе жить.
Такое сознание, наверно, и заставляло ребят двадцать раз выскакивать, чтобы померить поля - там была чудовищная радиация. Ну мыслимо ли сейчас - думаю я, сидя в кабинете, - заставить человека пойти на это?!
Сейчас я бы никогда не пошел туда. И никого бы не заставил. У меня бы духу не хватило сказать это. А тогда казалось: он не выйдет - я пойду. Я не заставляю его идти на смерть, а просто - эту рану надо прикрыть, что-то сделать.
Но это же подвижничество, с другой стороны, оборачивается трагедией.
Оно ломает характеры, психику. Я думаю, что ребята из Афганистана с такой же психикой возвращаются. Потому, что это надрыв, это предел, выше которого уже не поднимешься.
Я думаю, что после Чернобыля многие чернобыльцы не могут себе найти места. Пример тому - моя поездка в декабре 1987 года в Чернобыль. Что я вижу? Те, кто жив, кто не валяется по больницам в очередной раз, - они все там. Я спрашиваю: "Что вас сюда привело?" - "Да вот, вы знаете, все ребята здесь собрались, нас сюда тянет…" Их тянет в Чернобыль.