Чернобыль
Шрифт:
Если провинится простой рабочий - его накажут. Но если администрация, верхушка - им все сходит. Дошло до того, что администрация могла не здороваться, могла с рабочими разговаривать свысока, высокомерно, могла их обижать, оскорблять. Амбиции росли непомерно. Это было как государство в государстве. Не учитывали они того, что люди-то не могут не видеть всего этого… И люди приходили в редакцию, просили: "Не называйте только, вы понимаете, меня выгонят с работы, меня съедят, но вы же можете, вы журналисты, напишите об этом". Отказать? Но нет такого права у журналиста - быть трусом. И сделать ничего нельзя, потому что человека нельзя назвать.
Когда я была редактором,
Я задумала серию статей для "Литературной Украины". Первая была о неполадках на стройке. Ну а вторая… а вторая обязательно была бы об эксплуатационниках. О нравственном климате на Чернобыльской АЭС. Будем честно говорить: лучшие кадры со стройки уходили в дирекцию. Из-за зарплаты. Дирекция даже переманивала хороших специалистов. Если поставить куратором опытного строителя - так он же эту стройку знает от и до. Он ценный кадр. Куратор - это тот, кто проверяет, как ему строят. А на стройке к тому времени было безденежье. Не зря многие уезжали на шабашку, даже квалифицированные строители. Ведь как сейчас, во время ликцидации аварии, эти строители работают? Я в газете прочитала, что они за месяц дали годовой план. Ведь им цены нет, этим людям. Он могут работать и хотят.
Так вот, многие уходили в дирекцию. Но потом приходили ко мне в редакцию и говорили: "Господи, насколько люди честно работают на стройке и насколько тяжел моральный климат на станции. Будто ты пришел занять чужое место. Карьеризм, борьба за место, за должность".
– А они много зарабатывали?
– Конечно. Триста рублей и больше. План всегда перевыполняли, "прогресс"… Притом если в "грязной" зоне - там талоны на питание, там пайки, путевки, все льготы, которых нет почему-то - я не знаю почему - на стройке. И квартиры на АЭС давали быстрее, чем на стройке, хотя строители строят, но объект важный, и соотношение квартир получалось (я не помню точно) что-то около семидесяти процентов - дирекции и тридцать - строителям.
– Какую основную проблему подняла бы ты в своей статье? Что бы ты в ней сказала?
– Что люди должны верить. Я подчиненная - я должна верить своему редактору. Верить. Чтобы я была с ним заодно. Верить в его авторитет, в его квалификацию. В его компетентность. То же самое должно быть и у рабочих. Если в администрации люди честные, порядочные, принципиальные, то, естественно, и рабочие стараются соответствовать. Когда же кому-то все позволено, а кому-то нет, рождается не зависть даже, а душевный дискомфорт. Люди думают: "Ну сколько же можно жить дурачком, когда рядом живут хорошо, живут - как хотят. Рабочих призывают к труду честному, к энтузиазму, а сами… унитазы себе забирают чешские из гостиницы. Ставят там свой, а себе несут эти…" Ведь городок небольшой, и любой промах, любое нравственное падение руководителя становится известно очень быстро. И все это обсуждается, обсасывается, летят слухи, сплетни, тем более что зажим критики шел капитальный.
С дисциплиной внешне было вроде бы все хорошо. Каждый боялся - именно боялся - уйти раньше. Но уходил, когда его не видели. Боялся опоздать, но опаздывал, когда его не видели. Все шло к расшатыванию таких крепеньких стерженечков в людях, все расшатывалось. И не зря же, когда авария произошла, оказалось, что виновато не только руководство, но и те операторы, которые…
И вот эта статья, которую я задумала, показала бы, какая связь существует между дисциплиной и нарушением
– Как это можно сидеть на щите управления?
– А вот так. *Он взял и присел. Он может присесть на щит управления. Запросто.* Сейчас как говорят люди? "Срабатывало то, что системы дублировали друг друга. Они защищали людей". Все верили в системы. А они не защитили. И не защитили потому, что мы дожили до того - именно мы, не кто-то там, я даже не администрацию виню, а мы, люди, - дожили до того, что раздвоились. Одна половина говорит, что нужно так делать, нужно честно трудиться, а вторая: "А зачем, когда другой не делает этого?"
На базе ЧАЭС работала пятая комиссия СЭВ по атомной энергетике. Я была на заседаниях, часто посещала АЭС. Даже для нашей газеты не было постоянного пропуска. Дирекция не давала, чтобы, не дай бог, не написали критический материал. Но если хочешь что-то хорошее написать, тебе все покажут. Только заранее надо было в парткоме сказать, куда идешь, с какой целью.
Были там и остановки по вине персонала. Были и "свищи" в паропроводах. До чего же психология наша порочная: когда приходит иностранная делегация, они боятся этого. Понимают, что нельзя. А у нас к этому так относятся: "Ну свистит, ну и бог с ним!"
После статьи говорили, что я предсказала аварию. Ничего я не предсказывала, не дай бог быть Кассандрой - предсказательницей таких бед… Но в душе, если быть честной, я всегда боялась этого. Не было спокойствия. Боялась, потому что говорилось одно, а на самом деле было совсем другое. Говорили об этом люди, говорили из отдела техники безопасности. Когда я начала бояться? Как-то раз ко мне подошли, принесли документы, показали цифры, факты и прочее - то, чего, в общем, я не знала, но писать тогда у меня не хватило смелости. Знала, что такое вообще не будет напечатано.
И боялась. И всегда хотела уехать - честно уже скажу - и увезти ребенка. У меня дочь десяти лет, она болеет".
…Осенью 1987 года мы с Любовью Ковалевской выступали в битком набитом клубе Чернобыльской АЭС. Было это в Зеленом Мысе - вахтовом поселке эксплуатационников атомной станции, расположенном возле границы 30-километровой Зоны. На встречу пришли те, кто работал на АЭС в роковую ночь аварии, кому довелось пережить эвакуацию, разлуку с семьями, тяготы неустроенной жизни, работу по ликвидации последствий аварии в сложнейших условиях… Люди в одинаковых зеленых костюмах вставали и говорили все, что думают о последних публикациях на чернобыльскую "тему" (если позволительно такое слово), с чем-то соглашались, с чем-то спорили, задавали вопросы - словом, вели себя так, как обычные участники читательских конференций.
Но меня потрясло то яростное неприятие, с которым большинство выступавших встретило опубликованный выше рассказ Л. Ковалевской о моральной атмосфере на ЧАЭС накануне аварии. В ход были пущены и личные оскорбления, и домыслы, и клевета. Ковалевской не простили горькую правду! И еще - что она СВОЯ. Что * посмела рассказать всему миру неприглядную истину о моральном загнивании, поразившем персонал (не весь, конечно) станции - этой составной клеточки нашего больного общества. *
Ковалевская не дрогнула, она стойко и мужественно, невзирая на неодобрительный гул зала, отстаивала свое право на правду. Реплики ее были остры, как выпады фехтовальщика. И как великая награда этой бледной, худенькой женщине прозвучали наконец аплодисменты, когда она прочла свои стихи: