Чернобыльская молитва
Шрифт:
Интересно сегодня проследить за собой. За своими чувствами. Как они развивались? Менялись. Проанализировать. Давно словила себя на том, что приучаюсь быть внимательнее к миру вокруг. Вокруг себя. После Чернобыля это само собой получается. Мы стали учиться говорить "я"... Я не хочу умирать! Я боюсь... А тогда? Я включаю телевизор громче: красное знамя вручают дояркам, победившим в социалистическом соревновании. Но это же у нас? Под Могилевом? В деревне, которая оказалась в центре цезиевого пятна? Ее вот-вот переселят... Голос диктора: "люди самоотверженно трудятся, несмотря ни на что", "чудеса мужества и героизма". Хоть потоп! Революционным шагом! Да, я не член партии, но все равно советский человек. "Товарищи, не поддавайтесь на провокации!" день и ночь гремит телевизор. Сомнения рассеиваются... (Молчит.)
Еще
Впереди нас ждет понимание Чернобыля, как философии. Два государства, разделенных колючей проволокой: одно - сама зона, второе - все остальное. На подгнивших столбах вокруг зоны, как на крестах, висят белые рушники... Люди идут сюда, как на кладбище... Мир после технологии... Время пошло назад... Тут похоронен не только их дом, а целая эпоха. Эпоха веры! В науку! В справедливую социальную идею! Великая империя расползлась по швам. Развалилась. Сначала Афганистан, затем - Чернобыль. Когда империя рассыпалась, мы остались одни. Я боюсь вымолвить, но мы любим Чернобыль. Это опять найденный смысл нашей жизни... Смысл нашего страдания. Как война. О нас, беларусах, мир узнал после Чернобыля. Это было окно в Европу. Мы одновременно и его жертвы, и его жрецы. Страшно вымолвить...
В зоне... В самой зоне... Там даже звуки другие... Заходишь в дом... Ощущение, как от спящей красавицы. Если еще не разграблено: фотографии, куклы, мебель... Они должны быть где-то здесь рядом, люди. Иногда мы находим их... А они не говорят о Чернобыле, они говорят о том, что их обманули. Их волнует: получат ли они все, что им положено, и не получат ли другие больше? У нашего народа все время чувство, что его обманывают. На всех этапах большого пути. С одной стороны - нигилизм, отрицание, а с другой - фатализм. Властям не верят, ученым, врачам не верят, но и сами ничего не предпринимают. Невинные и безучастные. В самом страдании найден смысл и оправдание, все остальное вроде бы и неважно. Вдоль полей - таблички "Высокая радиация"... Поля пашутся... Тридцать кюри... Пятьдесят... Трактористы сидят в открытых кабинах (десять лет минуло, но до сих пор нет тракторов с герметичными кабинами), дышат радиоактивной пылью... Десять лет прошло! Кто же мы? Живем на зараженной земле, пашем, сеем. Рожаем детей. Каков тогда смысл нашего страдания? Зачем оно? Зачем его столько? Мы об этом сейчас много спорим. С моими друзьями. Потому что зона - это не бэры и кюри, микрорентгены. Это - народ. Наш народ... Чернобыль "помог" нашей, было, погибающей системе... Опять чрезвычайщина... Распределение. Паек. Как раньше вбивали в мозги "если б не было войны", так сейчас появилась возможность все списывать на Чернобыль. "Если б не было Чернобыля". Сразу глаза с поволокой - скорбим. Дайте! Дайте нам! Чтобы было что делить. Кормушка! Громоотвод!
Чернобыль - уже символ. Образ. Но это еще и моя работа... Так сказать быт... Я езжу... Вижу... Была патриархальная беларусская деревня. Беларусская хатка. Без туалета и теплой воды, но с иконой, деревянным колодцем, вышитыми рушниками, постилками. С гостеприимством. Зашли мы в одну такую хату попить воды, а хозяйка достает из старого куфра, старого, как она сама, рушник и протягивает мне: "Это тебе на память о моем дворе". Был лес, поле. Сохранялась община и осколки свободы: земля возле дома, усадьба, своя коровка. Из Чернобыля их стали переселять в "Европу" - в европейского типа поселки. Можно построить дом - лучший, комфортный, но нельзя же построить на новом месте весь этот огромный мир, с которым они были связаны. Пуповиной! Колоссальный удар по психике человека. Разрыв традиций, всей вековой культуры. Когда к этим новым поселкам подъезжаешь, они, как миражи на горизонте. Раскрашены. Голубые, синие. И сразу представляешь их как чудо, и назвали их - Майский, Солнечный. Европейские коттеджи гораздо более удобные, чем хатки. Это уже готовое будущее. Но в будущее нельзя спустить на парашюте... Людей превратили в эфиопов... Они сидят на земле и ждут, когда прилетит самолет, прибудет автобус и привезут гуманитарную помощь. Нет, чтобы обрадоваться шансу: я вырвался из пекла, имею дом, чистую землю и должен спасать своих детей, у которых Чернобыль уже в крови, в генах. Я буду свободным...
Живут в этих коттеджах, как в вольерах. Они рушатся, рассыпаются. Живет там несвободный человек. Обреченный.
И снова как игра... Рекламное шоу... Я везу караван с гуманитарной помощью. Чужие люди... Иностранцы... Во имя Христа, во имя еще чего-то едут к нам. А в лужах, в грязи в фуфайках и ватниках стоит мое племя... В кирзовых сапогах... "Нам ничего не надо! Все равно разворуют!" - я встречаю в их глазах и такой текст. Но рядом тут же... Желание ухватить коробку, ящик, чего-то заграничного. Уже знаем, где какая бабка живет... Как в заповеднике... И противное, безумное желание... Вдруг говорю: "А мы вам сейчас покажем! Найдем такое! Что вы и в Африке не встретите. Нигде в мире такого нет! Двести кюри триста кюри..." Замечаю, как меняются и сами бабки, некоторые ну просто стали "кинозвезды". У них уже заучены монологи, и слеза пробивает в тех местах, где нужно. Когда приезжали первые иностранцы, они молчали, только плакали. Сейчас уже научились говорить. Может, детям жвачка, коробка одежек лишняя перепадет... И это рядом с глубокой философией, с тем, что у них здесь свои отношения со смертью, со временем. И не покидают они своих хат, родных погостов не из-за немецкого шоколада... Жвачек...
Возвращаемся... Я показываю: "Какая красивая земля!" Солнце опустилось низко-низко. Осветило лес, поле. Нам на прощание. "Да, - отвечает кто-то из немецкой группы, говорящий по-русски, - красивая, но отравленная". У него в руках - дозиметр. И я понимаю, что этот закат дорог только мне. Это - моя земля".
Наталья Рослова, председатель Могилевского женского комитета "Дети Чернобыля"
Детский хор
Алеша Бельский - 9 лет, Аня Богуш - 10 лет, Наташа Дворецкая - 16 лет, Лена Жудро - 15 лет, Юра Жук - 15 лет, Оля Звонак - 10 лет, Снежана Зиневич 16 лет, Ира Кудрячева - 14 лет, Юля Каско - 11 лет, Ваня Коваров - 12 лет, Вадим Красносолнышко - 9 лет, Вася Микулич - 15 лет, Антон Нашиванкин - 14 лет, Марат Татарцев - 16 лет, Юля Тараскина - 15 лет, Катя Шевчук - 14 лет, Борис Шкирманков - 16 лет.
"Я лежала в больнице. Мне было так больно... Я просила маму: "Мамочка, я не могу терпеть. Лучше убей меня!"
"Такая черная туча... Такой ливень... Лужи стали желтые... Зеленые... Будто в них налили краски... Говорили, что это пыльца от цветов... Мы не бегали по лужам, только смотрели на них. Бабушка закрывала нас в погребе. А сама становилась на колени и молилась. И нас учила: "Молитесь!! Это - конец света. Наказание Божье за наши грехи". Братику было восемь лет, а мне шесть. Мы стали вспоминать свои грехи: он разбил банку с малиновым вареньем... А я не призналась маме, что зацепилась за забор и порвала новое платье... Спрятала в шкафу...
Мама часто надевает черное. Черный платок. На нашей улице все время кого-то хоронят... Услышу музыку - бегу домой и молюсь, читаю "Отче наш". Молюсь за маму и папу..."
"За нами приехали солдаты на машинах. Я подумал, что началась война. Они говорили непонятные слова: "дезактивация", "изотопы"... В дороге приснился сон: произошел взрыв! А я живой! Нет дома, нет родителей, нет даже воробьев и ворон. В ужасе просыпался, вскакивал... Смотрел в окно: нет ли в небе этого гриба кошмарного?
Помню, как солдат гонялся за кошкой... На кошке дозиметр работал, как автомат: щелк, щелк... За ней - мальчик и девочка... Это их кошка... Мальчик ничего, а девочка кричала: "Не отдам!!" Бегала и кричала: "Миленькая, удирай! Удирай, миленькая!" А солдат - с большим целлофановым мешком..."
"В доме мы оставили, закрыли моего хомячка. Беленького. На два дня ему еды оставили. А уехали насовсем".
"Загрузили нас в эшелон. Маленькие ревут, выпачкались. Одна воспитательница на двадцать человек, а все плачут: "Мама! Где мама? Хочу домой!" Мне - десять лет, такие девочки, как я, помогали успокаивать маленьких. Женщины встречали нас на перронах и крестили поезд. Несли домашнее печенье, молоко, теплую картошку...