Чернобыльская молитва
Шрифт:
Но мы все равно несколько раз еще бегали в кино. И там целовались. Зависли на такой то-о-ненькой ниточке, а нам представлялось, что снова зацепились за жизнь. О Чернобыле старались не говорить. Не вспоминать. Запретная тема. К телефону его не подпускаю. Перехватываю. Ребята его один за одним умирают... Запретная тема... Но как-то утром бужу его, подаю халат, а он не может встать. И сказать ничего не может... Перестал говорить... Глаза большие-большие... Вот когда он испугался... Да... (Снова замолкает.) Оставался у нас еще год... Весь этот год он умирал... С каждым днем ему хуже и хуже, и он же знает, что его ребята умирают... Мы ведь еще с этим жили... С этой мыслью... Невыносимо так жить еще и потому, что никто не знает, что это такое. Говорят - Чернобыль, пишут - Чернобыль. Но никто не знает, что это... Что-то страшное нам открылось первым... Все теперь у нас иначе, чем у других: рождаемся не так, умираем не так, как все. Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить его больше, если бы я его сама родила, на моих глазах превращался... В чудовище... Удалили лимфоузлы, их нет и нарушилось кровообращение, и нос уже как-то сдвинулся, увеличился раза в три, и глаза уже какие-то другие - разошлись в разные стороны, в них незнакомый свет появился и выражение, как будто не
Не вспомню ничего, о чем хотелось бы промолчать. А было все... Я так далеко заглянула, может быть, дальше смерти... (Останавливается.)
Мне было шестнадцать лет, когда мы познакомились, он старше меня на семь лет. Два года встречались. Я очень люблю у нас в Минске район возле главпочтамта, улицу Володарского, там под часами он назначал мне свидание. А жила я возле камвольного комбината и ездила на пятом троллейбусе, который не останавливался возле главпочтамта, а немного проезжал вперед, к магазину "Детская одежда". Чуть-чуть всегда припоздаю, чтобы промчаться мимо и увидеть, ахнуть: какой красивый парень меня ждет! Ничего не замечала два года, ни зимы, ни лета. Водил на концерты... На мою любимую Эдиту Пьеху... На танцы не бегали, на танцплощадку, он не умел танцевать. Целовались, только целовались... Называл меня: "Маленькая моя". День рождения, опять мой день рождения... Странно, но все самое главное у меня происходило именно в этот день, вот и не верь после этого в судьбу. Стою под часами: в пять - свидание, а его нет. В шесть - расстроенная, в слезах бреду на свою остановку, перехожу улицу, оглянулась, как почувствовала - бежит за мной, на красный свет, в рабочей спецовке, в сапогах... С работы раньше не отпустили... Таким я его больше всего и любила: в охотничьем костюме, в телогрейке, - ему все шло. Поехали к нему домой, он переоделся и решили отметить мой день рождения в ресторане. Но в ресторан мы уже не попали, так как был вечер, свободных мест нет, а сунуть пятерку или десятку (это еще те деньги) швейцару, как другие, ни он, ни я не умели. "Давай, - засиял весь, - купим в магазине шампанское, набор пирожных и пойдем в парк, там отпразднуем". Под звездами, под небом! Вот он был такой... На скамейке в парке Горького мы просидели до утра. Другого такого дня рождения у меня в жизни не было, вот тогда я ему и сказала: "Женись на мне. Я тебя так люблю!!" Засмеялся: "Ты еще маленькая". А назавтра отнесли заявление в загс...
Какая я была счастливая! Ничего бы не поменяла в своей жизни, даже предупреди кто-нибудь сверху, со звезд... В день свадьбы он не нашел свой паспорт, мы весь дом перерыли, искали. Нас записали в загсе на какой-то бумажке. "Доченька, это плохой знак", - плакала моя мама. Потом паспорт отыскался в его старых брюках, на чердаке. Любовь! Это даже была не любовь, а долгое влюбление. Как я танцевала утром у зеркала: я красивая, я молодая, он меня любит! Теперь я забываю свое лицо, то, лицо, что было у меня с ним... Я не вижу этого лица в зеркале...
Можно ли об этом говорить? Называть словами... Есть тайны... Я до сих пор не понимаю, что это было. До самого последнего нашего месяца... Он звал меня ночью... У него были желания... Любил сильнее, чем раньше... Днем, когда я смотрела на него, не верила в то, что происходило ночью... Мы не хотели с ним расставаться. Я его ласкала, гладила. В те минуты я вспоминала самое радостное... Счастливое... Как он приехал с Камчатки с бородой, отрастил там бороду. Мой день рождения в парке на скамейке... "Женись на мне..." Надо ли говорить? Можно ли? Я сама к нему шла, как идет мужчина к женщине... Что я могла ему дать, кроме лекарств? Какую надежду? Он так не хотел умирать... Только маме своей ничего не рассказывала. Она бы меня не поняла. Осудила. Прокляла. Это же не обычный рак, которого тоже все боятся, а чернобыльский, он еще страшнее. Врачи мне объяснили: порази метастазы внутри организм, он быстро бы умер, а они поползли верхом... По телу... По лицу... Что-то черное на нем наросло. Куда-то подевался подбородок, исчезла шея, язык вывалился наружу. Лопались сосуды, начиналось кровотечение. "Ой, - кричу, - опять кровь". С шеи, со щек, с ушей... Во все стороны... Несу холодную воду, кладу примочки - не спасают. Что-то жуткое. Вся подушка зальется... Тазик подставлю, из ванной... Струйки ударяются... Как в подойник... Этот звук... Такой мирный и деревенский... Я его и сейчас по ночам слышу... Пока он в сознании, хлопает в ладоши - это у нас условный знак: зови! Вызывай "скорую". Он не хотел умирать... Ему сорок пять лет... Звоню на станцию "скорой помощи", а они уже нас знают, ехать не хотят: "Мы ничем не можем помочь вашему мужу". Ну, хотя бы укол! Наркотик. Сама уколю, научилась, а укол - синяком под кожей, не расходится. Один раз дозвалась, прибыла "скорая"... Молодой врач... Приблизился к нему и тут же назад пятится-пятится: "Скажите, а он случайно у вас не чернобыльский? Не из тех, кто побывал там?" Я отвечаю: "Да". И он, я не преувеличиваю, вскрикнул: "Миленькая моя, скорей бы это кончилось! Скорей! Я видел, как умирают чернобыльцы". А мой же в сознании, он это слышит... Хорошо еще, что не знает, не догадывается: он уже один из своей бригады остался... Последний... В другой раз медсестру из поликлиники прислали, так она в коридоре постояла, даже в квартиру не зашла: "Ой, я не могу!" А я могу? Я все могу. Что мне придумать? Где спасение? Он кричит... Ему больно... Весь день кричит... Тогда я нашла выход: вливала в него через шприц бутылку водки. Отключится. Забудется. Не сама догадалась, другие женщины подсказали... С такой же бедой... Придет его мама: "Почему ты отпустила его в Чернобыль? Как ты могла?" А мне и в голову тогда не могло прийти, что надо было не отпустить, а ему, наверное, - что он мог не поехать. Это же было другое
Есть тайны... Сижу возле него... Он спит... У него такой красивый волос... Я взяла и тихонько отрезала прядь... Открыл глаза, посмотрел, что у меня в руках, улыбнулся... У меня остались его часы, военный билет и чернобыльская медаль... (После молчания.) Я такая счастливая была! В роддоме, помню, днями сижу у окошка, его жду, выглядываю. Ничего толком не понимала: что со мной, когда? Мне бы на него посмотреть... Не могла наглядеться, как чувствовала, что это должно когда-нибудь кончиться. Утром кормлю и любуюсь, как он ест. Как он бреется. Как идет по улице. Я - хороший библиотекарь, но я не понимаю, как это можно любить работу. Я любила только его. Одного. И я не могу без него. Я кричу ночами... В подушку кричу, чтобы дети не услышали...
Ни на минуту не представляла, что его нет в доме, что мы не вместе. Моя мама... Его брат... Они меня готовят, намекают, что врачи, мол, советуют, дают направление, одним словом, под Минском, есть специальная больница, где раньше умирали вот такие обреченные... Афганцы... Без рук, без ног... А теперь туда чернобыльцев везут. Уговаривают: там ему будет лучше, врачи всегда рядом. Не хотела, я слышать об этом не хотела. Тогда они его убедили, и он начал меня умолять: "Отвези туда. Не мучайся". А я то бюллетень прошу, то на работе отпуск за свой счет выпрашиваю, потому что не положено. По закону бюллетень дают только для ухода за больным ребенком, а отпуск за свой счет не больше месяца. Но он всю нашу тетрадку исписал. Взял с меня слово, что я его туда отвезу. Я поехала на машине с его братом. На краю деревни, называлась она Гребенка, стоял большой деревянный дом, колодец развалившийся. Туалет на улице. Старушки какие-то в черном... Богомольные... Даже из машины не двинулась. Не поднялась. Ночью целую его: "Как ты мог меня об этом просить? Никогда этого не будет! Никогда этого не будет! Никогда!!" Я его всего целовала...
Самые страшные последние недели... Полчаса писали в поллитровую баночку. Глаз не поднимает. Ему стыдно. "Ну, как ты можешь так думать?!" - целую его. В последний день случилась такая минута: он открыл глаза, сел, улыбнулся и сказал: "Валюшка!.."
Умирал один... Человек умирает один... С работы позвонили: "Мы красную грамоту принесем". Спрашиваю у него: "Хотят твои ребята прийти. Грамоту вручат". Головой крутит: нет-нет! Но они навестили... Деньги какие-то принесли, грамоту в красной папке с фотографией Ленина. Взяла ее и думаю: "За что же он умирает? В газетах пишут, что это не только Чернобыль, что это коммунизм взорвался. А профиль на красной папке тот же..." Хотели ребята ему какие-то слова хорошие сказать, но он накрылся одеялом, только волосы торчали. Постояли над ним и ушли. Он уже боялся людей. Только меня не боялся. Когда хоронили, прикрыла ему лицо двумя носовыми платочками. Если кто просил показать, я открывала... Одна женщина упала... А когда-то она его любила, я его к ней ревновала... "Дай последний раз посмотрю".
– "Смотри". Я не рассказала, что, когда он умер, никто не мог к нему подойти, все боялись. А родственникам самим у нас нельзя мыть, одевать. По нашим славянским обычаям. Привезли из морга двух санитаров, они попросили водки: "Мы видели, признались, - все: разбитых, порезанных, трупы детей после пожара... Но такое впервые... Страшнее всего умирают чернобыльцы..." (Затихает.) Он умер и лежал горячий-горячий. К нему нельзя было притронуться... Я остановила в доме часы... Семь утра... И часы наши по сегодняшний день стоят, не заводятся... Мастера вызывали, руками разводит: "Тут не механика и не физика, а метафизика".
Первые дни... Без него... Спала два дня, не могли добудиться, встану, попью воды, даже не ела, и опять на подушку упаду. Сейчас мне странно, необъяснимо: как это я могла уснуть? У подруги муж умирал, он швырял в нее посудой. Почему она такая молодая, красивая? А мой только смотрел на меня и смотрел... В нашу тетрадку записал: "Умру, сожги мой прах. Я хочу, чтобы ты не боялась". Почему он так решил? Ну, разные слухи: чернобыльцы и после смерти "светятся"... Я сама читала, что могилы чернобыльских пожарников, умерших в московских госпиталях и похороненных под Москвой в Митино, люди обходят стороной, своих мертвых возле них не кладут. Мертвые мертвых боятся, не говоря о живых. Потому что никто не знает, что такое - Чернобыль. Одни догадки. Предчувствия. Он привез из Чернобыля белый костюм, в котором там работал. Брюки, спецовка... Так этот костюм лежал у нас на антресолях до его смерти. Потом мама решила: "Надо выбросить все его вещи". У нее был страх... А я даже тот его костюм берегла. Преступница. У меня же в доме дети. Дочка и сын... Отвезли за город и закопали... Я много книг прочла, я живу среди книг, но ничего не могут объяснить. Привезли урночку... Не страшно, я рукой там потрогала и что-то мелкое, как ракушки на берегу моря, в песке, это тазобедренные косточки. До этого к вещам его прикасаюсь, не слышу, не чувствую, а тут как обняла. Ночью, помню, он - мертвый, сижу возле него. И вдруг какой-то дымок... Второй раз увидела этот дымок над ним в крематории... Его душа... Никто ее не видел, а я видела... У меня чувство: еще раз свиделись...
Какая же я была счастливая! Он уедет в командировку, я дни, часы считаю до нашей встречи. Я физически без него не могу... Мы поедем с ним к его сестре в деревню, вечером она показывает: "Тебе в этой комнате постелила, а ему в той". Посмотрим друг на друга и рассмеемся. Не представляли, что можно спать раздельно, в разных комнатах. Только вместе. Я не могу без него... Сватались... Брат его сватался... Они так похожи... Но мне кажется, если кто-то другой ко мне дотронется, я буду плакать и плакать...
Кто его у меня забрал? По какому праву? Принесли повестку с красной полосой девятнадцатого октября тысяча девятьсот восемьдесят шестого года... Как на войну...
(Мы пьем чай. Я разглядываю семейные фотографии. Свадебные. И когда уже хочу попрощаться, она меня останавливает.)
Как я буду дальше жить? Я вам не все... Не до конца... Я была счастливая... До безумия... Может, не надо моего имени... Есть тайны... Молитвы читают в тайне... Шепотом про себя... (Замолкает.) Нет, назовите имя... Богу назовите... Я хочу понять... Я тоже хочу понять, зачем нам даются страдания? Зачем они? Первое время казалось, что после всего у меня во взгляде что-то темное появится... Чужое... Что меня спасло? Вытолкнуло к жизни? Вернуло... Мой сын... У меня есть еще один сын... Наш с ним сын... Он давно болен... Он вырос, но видит мир детскими глазами... Глазами пятилетнего мальчика... Я хочу быть с ним... Мечтаю поменять квартиру поближе к Новинкам, там у нас психиатрическая больница. Он там... Это приговор врачей: чтобы он жил, он должен быть там. Я езжу туда по выходным. Встречает меня: "А где папа Миша? Когда приедет?" Кто еще у меня об этом спросит? Он его ждет...