Черное колесо. Часть 1. История двух семеек
Шрифт:
– Вот-вот, Спиридонова! – подтвердил Олег.
– Мария э-э-э Александровна, если не ошибаюсь, – уточнил Николай Григорьевич.
– Наверно, – отмахнулся Олег от несущественных деталей, – но уж её-то точно?!
– Кошмар! – воскликнул Николай Григорьевич, обхватив голову руками. – И ведь такие мальчишки, года на три-четыре постарше, с такими вот мыслями командовали в гражданскую полками!
– Нет, дед, ты мне скажи! – теребил его Олег.
– Да выпустили её почти сразу. Милые бранятся – только тешатся, – пояснил Николай Григорьевич, уловив недоверчивость во взоре внука, но недоверчивость не исчезла, и Буклиев, поставив жирную точку: – одна шайка! – вновь повернулся в Анне Ивановне. – К вопросу о Спиридоновой. Мальчишки, конечно, в гражданскую покуролесили, но до женщин им далеко. Самые жестокие и злобные – это были женщины! Фурии, одно слово. Всякие там Спиридоновы, Рейснер, Коллонтай…
– Посол Советского Союза, – напомнил о своем присутствии Олег.
– Политическая грамотность подрастающего
Но тут Анна Ивановна яростно замахала руками, выпроваживая внука. А сама устроилась поудобнее, потому что если уж Николая Григорьевича «понесло», то надолго и с подробностями явно не для детских ушей.
Но такое случалась редко даже в либеральные шестидесятые годы, даже в старости. Что уж говорить о сороковых – о своей прошлой жизни, включая невинные детские годы, и о своих мыслях, кроме погоды, да и то без увязки с видами на очередной рекордный урожай, Николай Григорьевич молчал как партизан. На работе он говорил о работе да иногда, для поддержания общежитейского трёпа, ворчал о жене; дома он стоически выслушивал жалобы Анны Ивановны на жизнь, дефицит, сына да иногда, для поддержания разговора, ворчал о работе. Но это было только частью Системы – в отличие от его предшественника, Крюгера, у Буклиева была своя Система выживания в государстве победившего пролетариата. Важнейшим её элементом была постоянная смена места работы и жительства. Проведя обширные статистические исследования, Николай Григорьевич установил, что безопасный срок нахождения на одном месте – один год. Право же, непорядочно, не по-людски писать донос на малознакомого человека, надо сначала познакомиться, желательно, семьями, узнать человека поближе, водки вместе выпить, поговорить душевно о наболевшем, а уж потом, каким-нибудь прекрасным солнечным утром вдруг осознать – всё, не могу больше молчать! Вот на всё это знакомство, питие водки и подходы к душевным разговорам давал Буклиев коллегам и квартирным хозяйкам ровно один год, после чего решительно и бесповоротно исчезал, какой бы привлекательной и приятной не казалась ему складывающаяся жизнь. Естественно, что каждый раз Буклиева переводили на укрепление, направляли на отстающий участок, бросали в прорыв, не считаясь с его желаниями, а он лишь дисциплинированно подчинялся приказу партии и государства. Конечно, это требовало от Николая Григорьевича определённых усилий, тут в ход шли знакомства, питие водки и проникновенные разговоры о том, что годы идут, а сделано ещё так мало, что хочется чего-то нового, крупного, что хочется послужить народу, пока есть силы. Действовало безотказно.
Когда после пятнадцатилетних систематических метаний по стране Буклиев осел в Куйбышеве, жить стало ещё сложнее – за периодические смены работы могли, не приведи Господь, записать в «летуны», но всё как-то обходилось. Помогали командировки, конечно, не в столицу, не в крупные города, чтобы не возбуждать зависть у сослуживцев, а в какую-нибудь Тьму-Таракань, куда только под дулом пистолета, а вот Буклиев едет, ворча и стеная, но едет, на месяц, на два – ох, тяжеленько, но надо, кто как не мы?! На деле же командировки эти не были ему в тягость – привык к мелким житейским неудобствам. Шум подвыпившей компании в общежитии или гостинице не мешал предаваться размышлениям над книгой, а вот семейная жизнь его, старого и убежденного холостяка, утомляла, от кого угодно мог уползти в свою скорлупу, а от Анны Ивановны не удавалось. Хорошая, конечно, женщина, но – женщина, и этим всё сказано! Да и с другой стороны посмотреть: командировочные. Тогда командировочные были не то, что в благополучные брежневские годы. Точнее говоря, были они точно такие же, но жизнь была дешевле. Хватало их и на ужины в ресторанах, и на мелкие покупки по хозяйству, а при некоторой скромности в желаниях и изворотливости так даже ещё и оставалось на заначку. Весьма существенное подспорье, так как деньги, как мы уже упоминали, в руках у Анны Ивановны не держались.
Да, великая вещь – Система. С Системой, если повезёт, при всех властях можно жить. Поэтому, когда у Володи начались неприятности, когда к сорок восьмому пошла вторая волна «посадок» и опять стали «ждать», Буклиев приподнял перед женой завесу, посвятил её, насколько требовалось, в тайну, и Анна Ивановна, скрепя сердце, признала, что – да, так надо, что это не игра, а если и игра, то такая, где голова на кону. Но обо всём по порядку.
Глава 4. Принц Гарри
Почему – Гарри? Откуда взялось это прозвище, на всю жизнь прилипшее к Рихарду-Володе? Да сама Анна Ивановна и пришпилила. Когда ещё сын только пошёл в бурный рост и мелкие хулиганства, Анна Ивановна пожаловалась приятельнице: «Что будет? Что делать? Прямо Принц Гарри какой-то!» Откуда всплыло это bon mot, напрямую из Шекспира или опосредованно из «Бесов» Достоевского, не суть важно, слово вырвалось и пошло гулять по квартирам знакомых, по двору, по улице. Но Принц Гарри – слишком длинно, по законам жанра что-то должно было выпасть, пропал Принц, остался – Гарри. Так и только так. Никому, даже ближайшим друзьям, не приходило в голову назвать его, например,
Да и внешне парень, по общему признанию, был вылитый Принц Гарри, хотя портретов этого исторического персонажа никто никогда не видел. Высокий, так что мог позволить себе снисходительно объяснить уличным мальчишкам, начитавшимся Майн Рида, Фенимора Купера и Стивенсона: «Что? Шесть футов? Да пониже меня будет, так, до бровей». Тонкий, гибкий, с потаённой силой в неприметных мышцах рук, спины, ног – опытный человек чуял, не связывался, а неопытный платил за ученье собственными боками. Узкое длинное лицо, и нос подстать, с лёгкой горбинкой, светлые, но без желтизны, без рыжинки, волосы, а к ним серые глаза, губы немного подкачали, излишне тонковаты, но всегдашняя готовность раздвинуться, приоткрыться в улыбке скрадывала этот недостаток. Если и не вылитый Принц Гарри, то уж точно Крюгер, naturlich.
И всё Это болталось без дела, подчиняясь лишь собственным прихотям. Давно сгорели те свечки, которые мысленно поставили учителя, выпуская его из школы-семилетки, на что-то неразумно сетовали заводские мастера, не подозревая, что милостивый Боже пронёс мимо них роковую чашу. Ну, не Бог, так Анна Ивановна, которая, конечно, не могла и помыслить, что её единственный сын пойдёт работать на завод, вольётся, так сказать, в ряды пролетариата. А где ещё можно было найти постоянную работу по военному времени? Но Анна Ивановна устраивала: то помощником осветителя в оперном театре – вот и залётный тенор сгодился! – то к геодезистам, рейку таскать, то в общество глухонемых курьером. И не вина Анны Ивановны, что работа оказывалась временной: как не было кремня, который устоял бы перед натиском Анны Ивановны, так и не было того стоика, который бы выдержал проделки Гарри больше трёх месяцев.
Единственно, чем занимался Гарри серьёзно, до самозабвения, был ОСОАВИАХИМовский клуб. Вышки для прыжков с парашютом стояли до войны и во время войны во всех парках культуры и отдыха, заменяя колёса обозрения, и позволяли любому желающему испытать блаженное и неведомое чувство полёта. А заболевшим свободным парением прямая дорога лежала в ОСОАВИАХИМ – общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, которое с распростёртыми объятиями принимало будущее пополнение армии десантников для победоносной войны малой кровью на чужой территории. Собственно, вскорости после начала войны выяснилось, что такого количества – миллионов! – десантников не нужно, и отвоёвывать отданные наглому агрессору земли и покорять Европу придется традиционным русским способом – пешкодралом, но авиаклубы по инерции дожили до конца войны.
Анна Ивановна сквозь пальцы смотрела на увлечение сына – чем бы дитё не тешилось, лишь бы не хулиганило – и прозрела лишь тогда, когда Гарри объявил о своём добровольном уходе в армию. Что тут началось! Конечно, Анна Ивановна не упиралась руками и ногами в дверные косяки, но очень живо описывала, как она ложится поперёк двери, и предлагала сыну – бессердечному! – перешагнуть через остывающий труп матери. И крику было намного меньше, чем в тот незабываемый день экспроприации, да и крик постепенно стихал под рассудительные замечания Николая Григорьевича: какой ещё фронт? – парню нет семнадцати, и вообще, хорошо было бы сначала выслушать виновника скандала. Тут выяснилось, что по форме Гарри сказал всё правильно: он шёл в армию добровольно (потому что до официального призыва, так потом и писали во всех характеристиках: доброволец), но по существу армия руками райвоенкома уже год отбивалась от его настойчивых просьб, и только после рекомендации авиаклуба Гарри направили в Ульяновское военно-воздушное училище. Слово училище окончательно усмирило Анну Ивановну – службы в армии не миновать, так уж лучше так, тем более что и война катилась к концу, уже к логову подбирались, глядишь, и минует любимого сыночка эта доля. Анна Ивановна приняла даже без возражений мягкое замечание Николая Григорьевича, что некоторая порция армейской дисциплины Гарри не повредит.
Уловив вынужденное согласие, Гарри объявил, что сбор завтра в восемь – дотянул до последнего дня, хитрец! – и сразу убежал прощаться с многочисленными друзьями, стрельнув у матери тридцатку – «на то да сё». А Анна Ивановна просидела весь вечер, пригорюнившись, размышляя о том, что вот старалась, растила сына, любила и холила, учила музыке, языкам и хорошим манерам, а чего-то главного не досмотрела, чего-то не довложила, и вот пожалуйста – доброволец, «За Родину, за Сталина!», глаза горят. Больших трудов стоило Николаю Григорьевичу вернуть Анну Ивановну на грешную землю и подвигнуть её к сборам – это молодому кажется, что он едет на всё готовое, но мы-то знаем цену всяким мелочам, так что давай, матушка, поворачивайся.