Черное Таро
Шрифт:
— Нашел у кого спрашивать, — скривился тот, — мнение дилетанта…
— А ведь раньше такая же была, — не унимался мужик, — пока в невестах ходила. Тоненькая, как березка, глаза, как звездочки…
— Это же высокая поэзия, Женя! — Корсаков ковал железо, пока горячо, — Ты посмотри, какие у нее глаза, а плечи! А руки…
— Рук не видно, — быстро сказал Жуковицкий.
— Но можно представить, как они прекрасны! И за этот шедевр, продавать который для меня все равно, что вырвать сердце, ты жалеешь триста баксов? — Корсаков, как бы в смятении
— …пиво, картошку, блины со сметаной каждый день трескает, — продолжал гундеть мужик, — а глазки заплыли. Поросячьи глазки стали…
— Сто двадцать, но я себе этого не прощу, — категорически заявил Жук, — просто душа у меня болит за тебя. Сто двадцать долларов — все что могу предложить.
— Холст и краски дороже стоят, — не уступал Корсаков.
— …а чай пить садится, так батон белого сожрет, и не хрюкнет!
— Слушай, мужик, иди-ка ты отсюда, — разом заорали Корсаков и Жуковицкий.
Провинциал, отпрянув, удивленно пожал плечами.
— Сами же просили портрет оценить, — сказал он с обидой и, покачав головой, двинулся дальше, — ну, москали, не поймешь вас.
— Короче, Гарик, сто пятьдесят — и все!
По тону Жуковицкого Корсаков понял, что это предел и, горько вздохнув для приличия, согласился.
— Ну вот, — одобрил Жук, — а то — пятьсот! Ты еще не помер, чтобы такие цены ломить.
Он отсчитал три пятидесятидолларовые бумажки, вручил Игорю, которому вдруг стало жалко картину. Он сам снял ее, упаковал и стал собираться домой.
— А насчет тех картин — так я зайду на днях, лады? Ты ведь не переехал? — спросил, осклабившись, Жук.
— Не переехал. Заходи, — сказал Корсаков, — но уж за них я с тебя семь шкур спущу.
— Разберемся, — Жуковицкий подал ему мягкую влажную ладонь и потопал к выходу с Арбата.
Значит, он специально на Арбат приехал, чтобы меня найти, глядя ему вслед подумал Корсаков. Ну и черт с ним. Еще Жучилой не хватало голову забивать. Тут другая проблема вырисовывается: сначала он потерял Анну во сне, в том, что во сне он видел именно Анюту Корсаков не сомневался, а теперь и наяву утратил. И хоть это всего лишь портрет, кто знает, может так ему и суждено: терять дорогих сердцу женщин.
Обменяв валюту, Игорь побрел домой.
Как обычно Арбат жил своей жизнью: скучали художники, продавцы шинелей, шапок-ушанок, кокард и прочего добра, оставшегося от Советской армии, обольстительно улыбаясь, демонстрировали товар иностранцам. Два ребенка лет семи-восьми кружились в вальсе, родительница обходила зевак с картонной коробкой. Разорялся какой-то бард, его обходили стороной — уж больно рьяно он терзал струны обшарпанной гитары.
Корсаков заметил милицейский наряд, проверявший документы у лица кавказской национальности, подошел поближе. Дождавшись, когда нацмена отпустили — видно, документы оказались в порядке, он подошел к разочарованным милиционерам.
— Ребята, у меня тут должок для капитана Немчинова.
В продуктовом магазине, долго не раздумывая, накупил продуктов: колбасы, хлеба, яиц и кофе. Долго стоял напротив винного отдела. Выпить, не выпить? Прозрачная, как слеза, водка, янтарный коньяк, ликер «Кюрасао», цвета стеклоочистителя… пиво, шампанское, портвейн, виски. На память пришел Жуковицкий: «…еще немного и белую горячку заработаешь». Не дождешься, Жучила! Этот номер мы уже вытаскивали — ничего, кроме похмелья и горьких воспоминаний там нет.
— Мужчина, ну вы прям, как в музее. Чего на нее смотреть, ее пить надо! Не стесняйтесь, подходите, — подбодрила Игоря молодящаяся продавщица.
— Не могу, красавица, — вздохнул Корсаков, — язва.
— То-то облизываешься, как кот на сметану, — посочувствовала продавщица.
Купив двухлитровую бутылку кваса, Игорь, опасаясь что поддастся соблазну, быстро вышел из магазина.
В квартире кто-то был — дверь с лестницы была забаррикадирована. Корсаков наподдал ногой, вызвав за дверью легкую панику: кто-то заметался по квартире, потом в щели показался глаз.
— Ты что ли, Игорь? — голос у Владика был сдавленный, испуганный.
— Я, — подтвердил Корсаков, — открывай. Чего закрылись? Опять трахаетесь?
За дверью загремело. Корсаков втиснулся в образовавшийся проем.
— Трахаемся… Давай, быстрее, — Владик стоял, согнувшись, держа в руках радиатор парового отопления, — никого чужого не заметил?
Под глазами у него были синяки в пол-лица, нос скособочен, губы превратились в лепешки.
— Не заметил.
— Это хорошо, — Владик привалил радиатор к двери, поставил на него еще один. — А я пришел — тебя нет. Ну, думаю, все…
— Так ты один? А где шлялся? — спросил Игорь, проходя в комнату, — участковый заходил, тебя спрашивал.
— Когда?
— Позавчера. Сказал, что тебя папаша Анюты к ним в отделение приволок.
— Точно, — кивнул Владик, — они меня отпустили потом, я у приятеля ночевал — боялся сюда показаться, — он подошел к окну, чуть отодвинув фанеру, осмотрел двор.
— Мог бы и зайти, проведать — я до ночи без памяти провалялся, — проворчал Корсаков.
Он разгрузил сумки, принес из чулана электроплитку, сковородку и принялся резать колбасу.
Владик присел на низенькую табуретку, обхватил плечи руками и принялся раскачиваться из стороны в сторону.
— Тебе хорошо, — сказал он обиженным тоном, — ты сразу вырубился, а меня, как грушу в спортзале обработали.
— Анюта где была?
— В машину ее утащили и увезли. И папа с ней уехал. А трое этих… остались и давай меня охаживать. Я все ступеньки в доме пересчитал. Потом папа вернулся и повезли они меня в «пятерку». Что там было… — он тяжело вздохнул.
Игорь бросил на сковороду нарезанную колбасу, глотнул квасу и присел на диван.