Черноглазая блондинка

Бэнвилл Джон

— Я знаю, что писали в газетах. Но Хэнсон умер не случайно — он разорвал простыню, сделал из нее веревку и накинул себе на шею петлю, а другой конец привязал к оконной решётке и позволил себе упасть. Только окно было недостаточно высоко от земли, так что ему пришлось заставить свои ноги обмякнуть и висеть там, пока он не перестал дышать. Подумайте, сколько усилий и решимости это потребовало.

Её лицо стало пепельно-серым, отчего казалось, что эти черные глаза отходят от её лица, огромные, влажные и блестящие.

— Боже милостивый, — прошептала она. — Бедняга.

Я внимательно наблюдал за ней. Я всегда могу сказать, когда играет мужчина, но с женщинами я никогда не уверен.

— Это грязное

дело, — сказал я, стараясь говорить как можно тише и мягче. — Линн Питерсон умерла жестокой, мучительной смертью. Как и Флойд Хэнсон, хотя, возможно, он этого заслуживал. Пара мексиканцев была забита до смерти, и даже если никто не должен был их жалеть, это всё равно было жестоко и отвратительно. Может быть, вы полностью не понимаете всего того, во что оказались вовлечены. Надеюсь, что нет, или, по крайней мере, надеюсь, что нет. Теперь вы больше не можете притворяться. Итак, вы готовы рассказать мне всё, что знаете? Вы готовы посвятить меня в то, что, как я убежден, вы скрывали от меня всё это время?

Она смотрела перед собой, видя ужасы, и, возможно, она действительно увидела их впервые.

— Я не могу… — начала она и запнулась. — Я не… — Она сжала кулак и прижала побелевшие костяшки пальцев к губам. Женщина за соседним столиком наблюдала за ней и что-то сказала мужчине напротив, который повернул голову, чтобы тоже посмотреть.

— Выпейте немного, — сказал я. — Он крепкий и пойдёт вам на пользу.

Она быстро покачала головой, всё ещё крепко прижимая кулак ко рту.

— Миссис Кавендиш — Клэр, — сказал я, снова наклонившись над столом и говоря настойчивым шёпотом, — я всё это время держал ваше имя в тайне. Очень крутой полицейский — на самом деле, два полицейских — давили на меня довольно сильно, чтобы я сказал им, кто нанял меня искать Нико Питерсона. Я им ничего не дал. Я сказал им, что мои поиски Питерсона не имеют никакого отношения ко всему остальному, что произошло, что это просто совпадение, что я в этом замешан. Копы не любят совпадений — это оскорбляет их представление о том, как обстоят дела в мире, каким они его знают. Так уж вышло, что в данном случае им лучше поверить мне на слово, как бы они ни ворчали. Если окажется, что я ошибаюсь, они не поверят, что это ошибка, и обрушатся на меня, как месть Иеговы. Я не возражаю — мне уже приходилось сталкиваться с подобными вещами, а то и похуже. Но если они примутся за меня, значит, доберутся и до вас. И вам это не понравится, поверьте мне. Даже если по какой-то причине вы не беспокоитесь о себе, подумайте, что подобный скандал может сделать с вашей матерью. Давным-давно она повидала достаточно насилия и перенесла достаточно горя, чтобы хватило на всю оставшуюся жизнь. Не заставляйте её снова пройти через эту мясорубку.

Я остановился. К этому времени меня уже до смерти тошнило от звука собственного голоса, а к одинокому барабанщику в моей голове присоединилась целая секция перкуссионистов, кучка любителей, которые восполняли энергией недостаток мастерства. Сегодня я ещё ничего не ел, и водка жгла, как кислота, мои беззащитные внутренности. Клэр Кавендиш, сидевшая сгорбившись передо мной и все еще смотревшая перед собой, вдруг показалась мне уродливой, и мне захотелось уехать куда-нибудь, куда угодно, только бы подальше отсюда.

— Дайте мне время, — сказала она. — Мне нужно время подумать, чтобы…

Я ждал. Я видел, что она не собирается продолжать.

— Чтобы что? — спросил я. — Вам надо с кем-то посоветоваться?

Она быстро взглянула на меня:

— Нет. Почему вы так сказали?

— Не знаю, — ответил я. — Мне показалось, вы просто прикидываете, что скажет кто-то другой, когда вы доложите, о чём мы сегодня говорили.

Это было правдой: она, казалось, думала о ком-то другом, о том же самом человеке, о котором думала

той ночью в своей спальне, хотя я и не знал, как об этом догадался. У разума есть двери, которые он подпирает изнутри и держит плотно закрытыми, пока не настанет день, когда становится невозможно сопротивляться давлению снаружи, петли поддаются, двери распахиваются, и всё, что только можно, попадает вовнутрь.

— Дайте мне время, — повторила она. Теперь она сжала обе руки в кулаки и крепко прижала их друг к другу на столе. — Попытайтесь понять.

— Именно это я и делаю, — сказал я, — пытаюсь понять.

— Я знаю. И я ценю это, — она снова умоляюще посмотрела на меня, — правда, ценю.

Внезапно она засуетилась, собирая сигареты и эбеновый мундштук, и убирая их в сумочку. Потом взяла шляпу и надела её. Поля шляпы лениво склонились над ее лбом, как будто их ласково прихватил ветерок. Как я мог хоть на секунду подумать, что она уродлива? Как я мог думать о ней иначе, чем о самом прекрасном существе, которое я когда-либо видел или когда-либо увижу снова? Моя диафрагма вздрогнула, как дорога, затронутая землетрясением. Я терял её, я терял эту драгоценную женщину, пусть даже я никогда по-настоящему не обладал ею, и эта мысль наполнила меня печалью, подобной той, как я считал, какую человек не может испытать и после этого выжить.

— Не уходи, — сказал я.

Она посмотрела на меня и быстро заморгала, как будто уже забыла, что я всё ещё здесь, или больше меня не знала. Потом встала. Её слегка трясло.

— Уже поздно, — сказала она. — У меня… у меня назначена встреча.

Конечно, она лгала. Но это не имело значения. Её с юных лет учили говорить такую ложь, мягкую, светскую, ложь, которую все считают само собой разумеющейся или, во всяком случае, все в её мире. Я поднялся на ноги, мои ребра заскрипели под оболочкой ушибленной плоти.

— Ты мне позвонишь? — спросил я.

— Да, конечно.

Я не думал, что она вообще меня слышала; но это тоже не имело значения.

Она повернулась, чтобы уйти. Мне захотелось протянуть руку, чтобы её остановить, удержать, сохранить рядом с собой. Я увидел, как протягиваю руку и беру её за локоть, но это было только в моём воображении, и, пробормотав что-то, чего я не расслышал, она отвернулась от меня и пошла прочь, лавируя между столами, не обращая внимания на множество мужских взглядов, устремлённых ей вслед.

Я снова сел, хотя это больше походило на обморок. На столе стоял её нетронутый бокал, в который была погружена одинокая оливка. Её смятая сигарета в пепельнице была испачкана губной помадой. Я посмотрел на свой стакан, наполовину пустой, на скомканную бумажную салфетку, на пару хлопьев пепла на столе, которые можно было сдуть одним выдохом. Это то, что остаётся позади; это то, что мы запоминаем.

Я взял такси и поехал в «Кафе Барни», чтобы забрать свою машину. К ветровому стеклу были прикреплены три парковочных талона. Я разорвал их и бросил в ливневую канализацию. Дождя не было, моим глазам это только казалось.

Это был второй раз, когда я был близок к тому, чтобы сдаться. У меня болели тело и душа, и я не видел куда можно прийти по пути, которым шёл, казалось, очень долго, хотя прошло не больше недели или около того. Жара не ослабевала, и по утрам над улицами висела пелена коричневато-голубого смога, солнце изо всех сил пыталось пробиться сквозь неё, но безуспешно. Город казался огромными, заполненными дымом лёгкими.

Я часами сидел в своём офисе, положив ноги на стол, сняв пиджак и расстегнув ворот рубашки, вяло глядя перед собой или наблюдая за маленькой эскадрильей мух, бесконечно кружащих вокруг свисающего с потолка светильника. Не раз меня так и подмывало достать бутылку из ящика стола, но я знал, что будет дальше, если я так поступлю.