Чернокнижники
Шрифт:
— Определенные заслуги у вас все же есть, — сказал бородатый. — Окажись на вашем месте формалист или кто-то черствый, доклад был бы совершенно другим. Никто не всполошился бы, и наш гостенек продолжал бы невозбранно разгуливать по Первопрестольной…
— И все же Хомяков…
— Я прекрасно понимаю, куда вы клоните, — хмыкнул бородатый. — У вас на лице написано, что вы горите желанием восстановить справедливость в отношении незаслуженно обиженного… Не беспокойтесь, все уже сделано. Господин Хомяков извлечен из мест, так сказать, ссылки, возвращен на прежнюю службу и даже повышен в чине — поскольку для новых работ создается целое отделение, которым будет заведовать опять-таки Хомяков. Для начальника отделения прежнего чина маловато — бюрократические установления-с. Вы что-то хотите спросить? Такой у вас вид…
Поручик решился:
— Мне хотелось бы знать: извинился ли господин Карелин перед человеком, которому
Бородатый досадливо поморщился:
— Аркадий Петрович, по правде говоря, это не ваше дело… и не мое. Ученые мужи, знаете ли… У них свой, весьма своеобразный мир, образ мыслей, традиции… Извинился, не извинился… В любом случае господину Карелину сейчас крайне нелегко, он наверняка переживает не самые приятные минуты: то, что он публично назвал ошибкой и бредом, поставив на кон всю свою научную репутацию, оказалось истиной и реальностью… Так что будем к нему снисходительны. Тем более что он, какие бы ошибки ни совершил — все же крупнейший ученый в области физики времени, рядом с ним просто некого поставить… Ни я, ни вы к ученому миру не принадлежим, так что — богу богово, а кесарю кесарево… У Хомякова дела обстоят прекрасно, и хватит об этом… Поговорим немного о вас. Ваше имя, да будет вам известно, звучало на чрезвычайном заседании Комитета — и с самыми лучшими аттестациями. Два года никому не приходило в голову, что наши установки прекрасно подходят и для наблюдения за современностью — достаточно лишь отступить на минутку в былое. Инерция мышления, как выразился один из господ профессоров. Как-то изначально стало считаться: коли уж установки предназначены для наблюдения за былым и грядущим, это подразумевает немалую отдаленность наблюдаемых времен от нашего. И тут появляется обычный поручик…
— Это было что-то вроде случайного озарения, — сказал поручик, чувствуя себя еще более неловко. — Так, догадка…
— За такие «озарения» людей принято награждать, — сказал бородатый серьезно. — И, будьте уверены, я позабочусь… Да не опускайте вы глаза, словно красна девица… Аркадий Петрович я хочу предложить вам перейти на службу в Главный Штаб.
— Простите?
— Главный Штаб Особого комитета, — разъяснил бородач. — Очень интересное учреждение, поверьте. Поскольку ведает всем — и вашим батальоном, и Особым департаментом, и еще кое-какими учреждениями, о которых даже вам, даже сейчас знать пока что не полагается. Как вы смотрите на такое предложение?
— Это чисто штабная работа, я так понимаю?
— Конечно, — кивнул бородач. — Обычная штабная работа… ну, разумеется, специфическая донельзя, с учетом некоторой необычности наших ведомств… По-моему, вы были бы там на месте. У вас цепкий ум, способность к оригинальным идеям…
— Иными словами, это все из-за того, что мне пришло в голову… то самое озарение?
— Ну, в общем, да.
— Ваше превосходительство, простите, но я вынужден отказаться, — почтительно, но твердо произнес Савельев, — сейчас я, смею думать, на своем месте (он оглянулся на безмолвного Стахеева, но тот сидел с непроницаемым выражением лица). А штабная работа… Что, если такое озарение мне пришло в голову в первый и в последний раз в жизни? И ничего подобного более не повторится, не смогу я больше выдумывать оригинальные идеи? Думаю, в этом случае из меня выйдет рядовая бумажная крыса, каких полно в любых штабах. Я ничего не приобрету там и все потеряю здесь…
— Кажется, вы хотели сказать что-то еще?
— Да, ваше превосходительство… Те, кто служит в Главном Штабе, путешествуют по времени?
— Практически нет, — сказал бородач, пытливо его разглядывавший. — У них совершенно другие служебные функции.
— Если это не прямое приказание, и у меня есть право выбирать, я предпочел бы отказаться.
— Понимаю, — сказал бородатый, усмехаясь как-то грустно. — Сталкивался уже. Господа завороженные, как же… — в его голосе прозвучало нескрываемое любопытство. — Поручик, это что, действительно так… затягивает?
Савельев сказал словно бы извиняющимся тоном:
— Да. Хотя это невозможно объяснить словами…
— Ну что же, — спокойно произнес бородатый. — Насильно мил не будешь. И, в сущности, вы правы: одно-единственное «озарение» ни о чем еще не говорит. Ну что же, господа, можете идти, работы у вас, должно быть, немало…
Они вышли в коридор и какое-то время шагали молча. Потом Савельев не выдержал:
— Это будет иметь для меня какие-либо… последствия?
— Ваш отказ? Глупости. Никогда не было, чтобы кого-то принуждали служить там, где ему не хочется. Однако его высокопревосходительство прав: Главный Штаб — чертовски интересное учреждение… — произнес Стахеев с каким-то странным выражением, словно бы таившим в себе оттенок грусти.
«Уж не делали ли и вам однажды то же самое предложение, ваше высокоблагородие? От которого вы отказались, как я только что?» — подумал Савельев. Но спросить прямо не решился.
Они миновали вестибюль, вышли из здания. Не особенно и большой двор был вымощен брусчаткой, которую замыкали квадратом кирпичные здания уныло-казарменного вида, окруженные высокой стеной. Московское отделение батальона (где Савельев оказался впервые), в отличие от самого батальона, выступало под совершенно иной личиной. Снаружи, у ворот, висела неброская вывеска, извещавшая, что здесь располагается «Нервно-психиатрическая лечебница доктора Айдлергаузена» — что гарантировало полнейшее отсутствие всякого интереса со стороны окружающего мира. Нормальный человек, как показывает жизненный опыт, старается побыстрее пройти мимо подобного заведения, охваченный этакой брезгливой опаской — а то и вовсе пойти другим путем. Вывеска все объясняла — и высокую стену, и казарменного вида здания с небольшими окнами. Разумеется, на одну вывеску никто не полагается — и потому здесь имелась сильная внутренняя охрана, а все без исключения дома были заминированы точно так же, как здания батальона, и где-то точно так же круглосуточно дежурили офицеры, которым при необходимости предстояло нажать кнопки…
— Я не успел вам сказать… — произнес Стахеев деловито. — Нас как раз вызвали… Вот какая штука, Аркадий Петрович… Оказалось, мы совершенно правильно поступили, устроив вам с Самолетовым «ваши» московские квартиры…
— Ага! — азартно воскликнул поручик. — Были гости?
— Господин Аболин собственной персоной. Одетый под приказчика средней руки. Поболтал с дворником в «вашем» доме… ну, дворник, как вы должны догадаться, к исполнению своих обязанностей приступил всего пять дней назад, да и не дворник это вовсе, а унтер-офицер Мысько. Словоохотливый дворник, ничуть не угрюмый, всегда готовый поточить лясы со случайным собеседником, нежели заниматься делом. Начал Аболин, конечно, издалека, потом незаметненько съехал на вас. Мысько ему рассказал ровно столько, сколько может рассказать обычный дворник об одном из жильцов — а это, согласитесь, маловато… В особенности, если жилец живет тихо, гульбищ не закатывает, с девицами и шампанским посреди ночи домой не заявляется… Мысько — ушлая бестия. Увидев, что собеседник заскучал и собрался восвояси, подал сигнал фельдфебелю Штычко, «лакею» вашему, тот и вышел на двор, направился куда глаза глядят с ленивым видом. Мысько этак небрежно сообщил: а вон, дескать, и слуга господина купца без дела слоняется… Вот тут Аболин наш расцвел и воспрянул, прямо-таки накинулся на вашего камер-пажа, увлек в ближайший трактир и денег там не жалел. Штычко тоже малый не промах, даровую водочку пил с превеликим удовольствием, о барине своем рассказывал с превеликой охотой, прямо-таки заболтал Аболина, ушат ненужных подробностей на голову обрушил… Знаете, что ему Аболин «под великим секретом» преподнес? Он, изволите ли видеть, приказчик у некоего купца, и его хозяин намерен заключить с вами крупную сделку, вот и хочет, как человек предусмотрительный, выведать заранее, что собою представляет Аркадий Петрович Савельев, его степенство… Штычко, простая душа, этому, конечно же, поверил и долго еще витийствовал. Короче говоря, полностью подтвердил то представление о вас, которое вы сами постарались создать у Аболина: купчик вы еще молодой, да оборотистый, пороков особых не имеете, законов не нарушаете, но ради хорошей прибыли и на авантюру согласны… Аболин, по наблюдениям Штычко, с ним расставался крайне довольный…
— А у Самолетова?
— А к Самолетову он так и не ходил, — хмыкнул Стахеев. — Может, конечно, еще и заявится, кто его ведает… Интересный завязывается узелок.
— Что ж тут интересного?
— А вы подумайте, Аркадий Петрович… — сказал Стахеев серьезно. — Если бы он просто хотел выяснить, те ли вы самые, за кого себя выдаете, настоящие ли вы купцы, действовал бы совершенно иначе: с его-то ловкостью… Пошел бы в соответствующий департамент, сунул денежку какому-нибудь мелкому делопроизводителю, чтобы тот посмотрел в нужных бумагах, что там написано про господ Самолетова и Савельева, купцов гильдейских… И, кстати, все провалилось бы, поскольку вы оба, естественно, в официальных бумагах нигде не значитесь… Но ведь не пошел! А слежка за ним неотступная, мы бы знали… И потом… Будь у него какие-то подозрения на ваш счет, он непременно отирался бы возле вашей либо самолетовской квартиры сразу после первой с вами встречи в трактире… Логично?
— Да, я на его месте так бы и поступил…
— Я тоже, — сказал Стахеев. — А он, изволите ли видеть, объявился только сегодня, через несколько дней после знакомства, уже получив от вас первый полуштоф с товарцем… Нет, никак не похоже, чтобы он вас подозревал в самозванстве или в чем-то еще. Тут что-то другое… Сомневаться он в вас не сомневается. И о Самолетове сведений собирать не стал пока что, а вот вашего «слугу» обхаживал со всем усердием, не в извозчичий кабак повел, а в трактир Голубева, где скатерки на столах и музыкальная машина играет…