Черновики Иерусалима
Шрифт:
Доходят до угла Пьяцетты и останавливаются возле крайней колонны.
Пульчинелла (словно ему внезапно на полуслове включили звук):
…гури Адама с Эфой по обеим сторонам фигового дерева зковани более, нешели фигури Ноя и его зиновей, но лютше подходят тля звоихь архитьектурнихь целей, и штволь дерева з телом обвившего его змея… Што есть это?! Куда йа попаль?! Это есть Венедиг или што есть это? Это есть Сан Марко или это есть Гетто?!
Тарталья попеременно зажимает то уши, то ноздри, то глаза, то рот.
Пульчинелла (весь трясясь, пытается читать по книге, которая скачет у него в руках): Ренессансни скульптор, аутор фигур «Золомонова
Тарталья, принимая позы различных скульптур и пристраиваясь к колоннам, постепенно удаляется, под конец показывая Пульчинелле фигу. К набережной причаливает гондола, управляемая стариком Панталоне.
Пульчинелла (кричит, сложив руки рупором): Откуда ви, старикь носатий?Панталоне (делая то же самое): Я с Джудекки! Пульчинелла: Как? Как? Панталоне: С Джу-дек-ки! С острова Джу-дек-ки! Пульчинелла: Што? Што? Панталоне (в сторону): Вот чудак-то! Джудекки не знает, как будто на другой стороне канала не бывал никогда. (кричит) Джу!Пульчинелла: Джу? Панталоне: Так точно, сударь, Джу! Пульчинелла: Довольно! Наважденье! Прекратить!Взгляд его падает на колонны Св. Марка и Св. Теодора, расположенные между ним и набережной.
Пульчинелла: А это што есть? Боаз! Йахин! Колонны золомонового храма! Йерузалем! Меня коварно заманили. Прочь! Прочь! Бежать отзюда! Лодку! Пароход!Пробегает между колоннами, прыгает в гондолу, вытолкнув оттуда Панталоне и вырвав у него шест, резко отталкивается от берега и валится в оркестровую яму.
Панталоне: Увы несчастному!Он, видно, не из местных,Что как безумный между двух колонн,Своею силой мрачною известныхВенецианцам с давних тех времён,Когда казнили здесь преступников бесчестных,Поправших человеческий закон,Промчался, взор свой обратив к каналу(Точнее скажем, к зрительному залу).Поверье древнее знакомо нам с пелёнокО двух столпах, стоящих пред дворцом,И никогда ни взрослый, ни ребёнокМеж ними не пройдёт, оборотясь лицомК воде, ни спьяну, ни спросонок,Ни чтоб прослыть отважным молодцом.С вершин их только Лев и ТеодорК Джудекке славной устремили взор.Из Византии, ослабевшей в вере,Их привезли тому лет восемьсот,И инженер Никколо Баратьери(Что мост Риальто строил, да не тот,Который всем известен в полной мереИ так похож на марципанный торт,А первый, что огонь давно спалил)На набережной здесь установил.За службу добрую Республике и градуСей гражданина верный эталон,Тот Баратьери получил в наградуПрава на стол игорный меж колонн(За коим сотню раз поставив крядуКто два дуката, кто – и миллион,ИВместе с копией своего написанного на иврите скетча Пьеротти передал мне машинописный оригинал французского письма. Увидев имена автора и адресата, я был потрясен и спросил, не следует ли передать письмо в Еврейский Университет, но старик только усмехнулся и пренебрежительно махнул рукой.
Дорогой друг,
Надеюсь, Вы позволите Вас так называть и со свойственным Вам великодушием простите мне несовершенство моего французского языка.
Сегодня, накануне переезда в Анкару, я снова и снова возвращаюсь к нашему последнему разговору весной в гостинице Каменица. Моя оттоманская униформа, квартал Нашашиби, самая безумная и бессмысленная война на свете – как все это далеко! Но наши с Вами беседы, во многом определившие мой путь и судьбу моего народа, по-прежнему свежи в моей памяти.
Когда англичане уйдут, оставив страну вам, сделайте столицей Тель Авив. Новое надо начинать на новом месте. Иерусалим не примет латинский шрифт первым, как не принял бы его гордящийся своим космополитическим прошлым Константинополь. Ирония истории – больше всего цепляются за инертную традицию города, никогда не бывшие едиными. Я давно уже чувствовал, что Истамбул утонет, словно водами Босфора захлебнувшись своим великим историческим прошлым, если не отдохнет от него хорошенько, проветрившись как следует на свежем европейском сквозняке.
Последнее впечатление, которое я возьму с собой отсюда, весьма забавного свойства. Оно навело меня на мысль, которая, как мне кажется, может показаться Вам любопытной. Есть прогресс и есть, однако, явления и образы, которые кочуют с места на место и из века в век почти неизменными. Вчера я смотрел представление старого театра Карагеза в Фенере. С живым удовольствием наблюдая за проделками этого носатого человечка, я вдруг понял, что это наш общий предок, появляющийся во всех землях и среди всех народов под именами Карагеорги, Панча, Пульчинеллы-Полишинеля, Каспара и многих других (я, увы, не большой знаток этнографии, но чутье и логика подсказывают мне, что он распространен повсюду). Это – вечный жид, неунывающий и дразнящий судьбу. В Салониках, когда я был мальчишкой лет пяти, я увидел его однажды поднимающимся со стороны моря по крутому подъему улицы. Мой дедушка, который шел рядом, держа меня за руку, страшно разволновался – на какой-то миг он принял его за самого Спасителя Шабтая Цви, снова явившегося в мир. Старые люди постоянно начеку в ожидании перемен.
Жив ли еще Иегуда Проспер Луриа, бывший консул испанского королевства? Если Вы его встретите, передайте сердечный привет от капрала, ставшего консулом бывшей империи.
Надеюсь, британский цензор пропустит к Вам это письмо.
Прошу Вас, сэр, не чините препятствий беседе двух старых друзей! (фраза написана по-английски)