Черновики Иерусалима
Шрифт:
Когда двенадцать лет спустя, стоя у входа в «Биньян Клаль» с улицы Царя Агриппы, я увидел за столиком нового «Конуса» Марио Пьеротти, то решил, что надо войти и, наконец, представиться. Пока сонный эфиопский охранник вяло рылся в моей сумке, я взглянул в другую сторону. Иерусалим оплывал и таял от жары, воздух над асфальтом дрожал в мареве тяжелого хамсина, и в его неверном белесом мерцании медленно проплывшая мимо черная Тойота показалась мне гондолой. Пьеротти любезно пригласил меня присесть за его столик, и мы разговорились. Помянув Нуссимбаума, Муссолини и своего прадеда Эрметте, он заговорил о своей кукольной пьеске, в сорок четвертом году поставленной любителями в помещении бывшей итальянской больницы. Ища тему для антигитлеровского агитационного скетча, он вспомнил о венецианской встрече в верхах и о прозвище «Пульчинелла», которым Муссолини
Я поведал старику Пьеротти о своей страсти к собиранию малоизвесиных текстов и сомнительных рукописей, и при следующей встрече он любезно передал мне машинописную рукопись своего фарса, вольный перевод которого я привожу ниже:
Куда ни глянь, кругом Иерусалим
Декорация представляет Пьяцетту в Венеции с коллонадой Палаццо Дукале.
Тарталья (вытирая лоб платком): Проклятая жара! Венеция несносна!
Бригелла: И всюду немцы-педерасты… Тарталья: Томас Манн! Упадок, увядание культуры. Да, прав, конечно, радикальный Маринетти — Разрушить, утопить ее в лагуне, Отдать к чертям хорватам-недотепам. Мне хочется скорей вернуться в Рим.Бригелла напоминает Тарталье о том, как накануне Венеция рукоплескала ему, когда он в своем великолепном мундире, со свойственной ему великолепной выправкой, в великолепной шапочке с пером, при виде которой на глаза каждого итальянца накатывают слезы, вышел на балкон. И каким униженным и жалким выглядел рядом с ним этот выскочка-канцлер в коричневом пальто, застегнутом на все пуговицы.
Тарталья: О, этот Пульчинелла деи Тадески! Смесь раболепства с наглостью! (кривляясь) «Ушитель! В главе возьмой моей бессмертной книги…» Майн Карпфен! Рыбьим жиром истекает В своем пальто. Бессмысленный паяц! А эти водянистые глазенки! А усики! А челка! Пульчинелла! Бригелла: На вилле в Стра вы провели с ним вечер… Тарталья: О, это было сущей пыткой ада! Он мне цитировал без умолку себя. А ночью этот гнусный бред немецкий Тысячекратно был умножен комарами, И в липком жаре загородной виллы Они всё ныли и пищали, так что я Глаз не сомкнул ни на минуту, право. Уж заполночь ко мне пришел Буонопарте, Тяжелым задом на кровать уселся И молвил непреклонно и сурово: «Нельзя пускать в Европу обормота. Ты Австрию обязан защитить».Бригелла сообщает, что иностранный гость вскорости должен закончить осмотр коллекции картин во Дворце Дожей и присоединиться к Наследнику Цезарей у коллонады. А вот и он сам!
Появляется Пульчинелла с томиком «Камней Венеции» Рескина в фишеровском карманном издании для немецких туристов. Бригелла удаляется, почтительно кланяясь.
Пульчинелла: Майн штарший друг! Ушитель! Вот иви! Как много мне искусства в этот горотт!Похлопывает ладонью по обложке перед носом у Тар-тальи. Тот, уверенный, что этот томик – не что иное как давешний «Майн Кампф», гадливо отшатывается.
Тарталья (в сторону): Маньяк! Каррикатурра! Бур-ратино! Пульчинелла: Я осмотреть хотель би коллонаду — О ней так много аутор написаль… (листает книжку) Вот тутт, вот тутт! Вот тутт в музеумфюрер… Тарталья (в сторону): Лунатик! Дзанни! Графоманпустой! Сейчас опять затянет он волынку О превосходстве тупорылой расы…(резко поворачиваясь к Пульчинелле, с вызовом) Я львицу вырастил! Италией назвал!Пульчинелла, коверкая слова, рассуждает о том, что подлинно арийскому духу пристало черпать вдохновение не в носатых и бородатых старцах и не в дегенеративных еврейках с вырожденными младенцами, но в мужественных образчиках героической античности.
Што это здесь? Так много винограда! Как путто разливается райнвайн!Заглядывает в книжку. Тарталья исполняет лацци без слов, будто ему в правое ухо влетел комар, и теперь он с правой стороны ничего не слышит.
Пульчинелла (читает): Как это всегда характерно для ранней скульптур, фигури знашительно уступают растительним мотивам… так, так… первой половине шестнадцатого века… так, так… не возникает вопроза о том, што голова швятоффо Зимеона… так, так… то ше изобилие штруящихся волоз и бороди, но виполненнихь в мелькихь и крутихь завиткахь, и вени на рукахь и на груди ошершени резше, скульптор бил явно изошренней в изяшнихь линияхь листви и веток, шем в фигуре, ввиду шего, што везьма примешательно для раннего майстера, он потерпел фиазко в попитке своего рассказа, ибо зожалением и изумленьем штоль равно отмечени черти всехь триохь праттьев, што невозможно определить, ко-тори из нихь Хам!!!
Читая, Пульчинелла все более и более навинчивается таким образом, что к концу заключительной фразы он совершенно выходит из себя и последнее слово выкрикивает со страшным надрывом, на пределе громкости. Тарталья, в этот момент повернувшийся к нему левым боком, подпрыгивает на месте и зажимает левое ухо.
Тарталья: Ах, я оглох! Зачем так волноваться? Мой бедный друг, на вас же нет лица! (в сторону): Свихнулся… «Хам!» От хама это слышу! (Пульчинелле): Теперь, увы, я глух на оба уха И вам ничем помочь уже не в силах. Теперь напрасны все ваши старанья — Я ничего расслышать не смогу. (в сторону): Быть может, наконец-то он уймется.Лацци без слов: Пульчинелла и Тарталья двигаются вдоль колоннады. Пульчинелла беззвучно шевелит губами и яростно жестикулирует, словно продолжает вслух читать по книге, таким образом, как если бы ему отключили звук. Заметно, что он всё более и более теряет самообладание.
Тарталья: Вот так-то лучше. Без еврейского вопроса, Без расовых теорий, без претензий Дурацких, будто мы им портим климат, В то время как безумный Пульчинелла Мне самолично портит воздух без конца! (Зажимает нос)