Черняев 1981
Шрифт:
Пожалуй, больше тысячи страниц пришлось мне за несколько дней вычитать, отредактировать, а иногда просто переписать, чтоб это звучало «по-русски» и хоть какое-то производило впечатление в ораторском отношении. Вычистил оттуда кучи просто галиматьи и пытался придать ей какой-то смысл, предлагал сократить до допустимого (и условленного еще до съезда) размера, чтоб «Правда» могла поместить, а главное «снять» нежелательные моменты в политическом смысле.
Впрочем, трудно сказать, что из перечисленного было труднее.
Политически же пришлось бороться не только с «еврокоммунизмом» и попытками говорить об Афганистане и Польше в несогласном с нами духе (последнее было лишь у итальянцев и англичан). Больше всего пришлось
ЦК утвердило (специальным решением) меня руководителем группы по выпуску речей зарубежных делегаций несоциалистических стран (а их приехало 113). Жилина - заместителем.
Адская работа: закуток с зеркалами кругом, слева телевизор, показывающий, что происходит в зале заседаний съезда, одновременно толпятся по 5-6 референтов и консультантов, требуя, чтоб именно его текст пошел раньше других, так как вот-вот надо на трибуну или на самолет - в Ленинград, Минск и т.д. Вариант для синхрона, вариант для «Правды», вариант для произнесения, вариант для стенограммы, т.е. каждое выступление в нескольких размерах. К концу дня я бывал совершенно опустошенным.
Главные проблемы - с итальянцем Пайеттой, англичанином Макленнаном и японцем. Впрочем Пайеттой занялся сам Загладин (на которого позже свалилась колоссальная нагрузка в пресс-центре), а другие два - на мне.
У Пайетты почти в каждом абзаце был втык в нашу сторону, но особенно ядовитыми были пассажи по Польше и Афганистану. Конечно, как только был получен текст «для перевода», о нем было доложено Пономареву. Первая его реакция - попробовать уговорить Пайетту «смягчить». Пытались это сделать Загладин, Ковальский, Зуев. Добились немногого, главным образом, в сфере словесности, существо оставалось. Тогда приходилось Б.Н.’у решать, но сам он не отваживался, тем более, что знал о прошедшем у Черненко еще за неделю до съезда совещании (сам Б.Н. был болен и присутствовали я и Шапошников). Обсуждался «порядок работы»: кто за кем выступает и кому из иностранцев давать слово в КДС. Пайетта там значился, и мы с самого начала запланировали выступление ИКП в КДС. На совещании у Черненко его только перенесли подальше к концу. При этом Черненко, активно поддержанный другими секретарями, сказал: если в речи будут оскорбительные для нас места - Афганистан и проч.
– слова не давать. Вон, мол, кубинцы так и поступили на своем съезде. И ничего страшного не случилось! Б.Н.’у я, естественно, об этом сказал. и, естественно, что он не мог взять на себя - выпускать Пайетту или нет. В одном из перерывов он поднял этот вопрос. Брежнев тоже подошел, услышав, о чём идет речь. И было решено - пусть выступает в другом месте!
Пайетте тотчас же об этом было сказано под предлогом, что от ИКП не Генеральный секретарь, а мы в Кремлевском Дворце съездов имеем возможность (в силу краткости времени и плотности регламента), дать слово только первым лицам или тем из руководства, кого первые лица уполномочили их лично представлять (так Плиссонье - от Марше, так - с некоторыми африканцами). Джан-Карло, было, взбеленился, но, видно, поняв, что, если он вообще откажется выступать, это будет актом разрыва, а «база партии» (ИКП) это не готова ни понять, ни принять. (Не говоря уже о том, что разрыв с КПСС сразу ослабит национальнополитические позиции ИКП перед другими итальянскими партиями), - согласился выступить в Колонном зале Дома Союзов на городском
Но на этом «дело Пайетты» не кончилось. Опять же я определял, каким по очереди будет Пайетта выступать в Колонном зале. По прежнему списку туда уже были намечены: австриец (председатель Мури), ирландец (генсек О’Риордан) и другие. Они бы «не поняли», почему вдруг итальянца (не первое лицо в партии) ставят впереди них. Взвесив это и все прочее, я поставил Пайетту на шестое место. Однако, видимо, Б.Н. через Загладина, а может быть, через Гришина, который должен был председательствовать в Колонном зале, переставил итальянца на третье место, чтоб сгладить недовольство. Мне об этом не сообщили и для печати - для «Правды» продолжал действовать тот список, та очередность, которую я подписал еще накануне.
И вот выходит «Правда» (воскресенье 1 марта), опубликованы речи Мури, О’Риордана и еще двоих, которые выступали фактически после Пайетты, а его речи нет (кстати, речь должны были давать без малейшей правки, сам Пайеета завизировал русский текст). Когда я утром открыл газету, какое-то смутное беспокойство мелькнуло у меня в голове, но я подумал: черт знает что, возможно опять кто-то сверху вмешался, не поставив меня в известность. А может быть, решили «там!» не давать Пайетту даже «на страницах», а не только на трибуне съезда!..
Не прошло и часа, звонит Б.Н. День на съезде был выходной и я был еще дома, собирался ехать к делегациям «на беседу». В бешенстве, - почему не опубликован Пайетта.
– Не знаю. Сам удивился, открыв газету. Наверно, очередь не дошла, места не хватило. Ведь он был шестым.
– Какого черта - шестым. Он выступал третьим. Вы должны знать. Вы отвечаете за это. Он уже заявил протест. Уже звонил в Рим: дискриминация, оскорбление! Рим разрешил ему покинуть съезд в знак протеста. Уже вся мировая печать устроила канкан по поводу разрыва итальянской компартии с КПСС. А вы сидите дома и даже не позаботились выяснить, почему в отчете ТАСС, опубликованном в той же «Правде», выступление Пайетты упомянуто третьим, а самой речи нет, в то время как речи тех, кто выступал после него - даны! Вот он, Пайетта рвется сейчас ко мне. Что я ему буду говорить?! Выясните и доложите.
Я стал звонить в РИО и в «Правду». Все произошло, как легко было догадаться, так: никакого ни у кого умысла не было, просто не дошла очередь, а «Правду» решено было в воскресенье дать не на 12 полосах, а на 8, да и не хотели перегружать иностранцами. Итак уж получалось, что советских в 3-4 раза меньше на страницах «Правды», чем иностранных речей. Это же съезд, а не международное совещание.
Звоню Б. Н. Он, конечно, уже все выяснил без меня. (Потом Зимянин мне сказал, что он и не него кричал, а «Правду» обвинял в провокации).
Меня на этот раз и слушать не захотел. И разговаривал так, как никогда за 20 лет, много всяких слов, худшее, которое запомнилось: «Что вы трепитесь»... Я тихо положил трубку, вызвал машину и уехал к англичанам. Долго овладевал собой, но внутренне решил, что если он и при встречи продолжит в том же духе, я пойду на разрыв, скажу ему, что я командиру полка, будучи мальчишкой и когда речь шла о жизни десятков людей, не позволял с собой так разговаривать. И, если он за 20 лет совместной работы не понял этого про меня, то мне тут больше нечего делать. Много я таких грозных и гордых речей заготовил в уме. И воображал себе картину, как я, произнеся их в лицо Пономареву (желательно в присутствии других замов), встаю со своего места и выхожу из кабинета. Навсегда!.. Боже, какой я еще мальчишка! Но что-то здесь есть и настоящего. Ведь, если бы и в самом деле он стал бы меня «полоскать», да еще в присутствии других, мои оскорбленные фантазии превратились бы в действительность. Достоинство, пожалуй, осталось для меня высшей ценностью интеллигента-индивидуалиста.