Черные алмазы
Шрифт:
— А хохот? Женский визг? Бесстыдные песни? — спросил духовник.
— Скажу и об этом. За нижним концом стола сидели и другие мои покойные родственники. Умершая совсем молодой праплемянница Кларисс, которая дотанцевалась до смерти, племянник, бывший знаменитым флейтистом, дядя Отто, страстью которого были азартные игры — он и теперь гремел игральными костями в жестяном кубке и бранился, когда выпадала пустышка. Дальше сидела моя внучатая праплемянница — она умерла в ночь перед свадьбой. У нее и сейчас был венец на голове. И наконец, по другую сторону стола сидел еще один дядя — Ласло, чья рама от портрета в нашем гербовом зале пустует; он был изгнан из лона семьи еще в начале восемнадцатого века.
— Но как же вы тогда, графиня, узнали его? — Этим вопросом духовник думал приостановить поток видений.
— Сейчас расскажу, — невозмутимо ответила Теуделинда. — Мой предок Ласло откололся от семьи, стал бунтовщиком, еретиком, был отлучен от церкви, предан анафеме, против него возбудили уголовное дело. Он был схвачен, приговорен к смерти и обезглавлен. Поэтому вместо головы на плечах у него был череп. А узнала я его потому, что мой предок Ласло первым в стране осмелился курить трубку, вопреки peremptorio [27] указу короля. За это во время исполнения приговора его сначала подвергли наказанию, предусмотренному за курение, проткнув мундштуком трубки нос. И теперь, сидя вместе с другими, он снова сжимал в зубах свою злосчастную пенковую трубку и так ужасно дымил, что весь склеп был полон табачного дыма.
27
Запретительному (лат.).
Священник был убежден, что все это графине приснилось.
— Между моими двумя праплемянницами — монахиней и невестой — стоял пустой стул, на него я и села. Невесте хотелось поговорить о моде, она принялась расхваливать мой туалет, пощупала зеленое платье qros de Naples, восхищалась материей. Когда она касалась меня, от ее пальцев исходил ледяной холод. Верхний конец стола был покрыт зеленым сукном, нижний — цветастой шелковой скатертью. На одном конце стола пировали, веселились, смеялись, распевали веселые куплеты, на другом — пели антифонические псалмы, и все это вместе вызывало ужас. На блюдах лежали фазаны, рябчики, головы их не были общипаны, так и красовались в перьях, вино в кубках искрилось гранатовым цветом. Меня тоже принялись потчевать. Но ни у еды, ни у напитков не было никакого вкуса. Вдруг моя праплемянница-невеста протянула мне дужку от грудки фазана по шутливому обычаю девушек: «Давай, милая, сломаем, чтоб узнать, кто из нас раньше выйдет замуж?» Я взяла косточку за другой конец, и она сразу сломалась. Мне достался кончик подлиннее. Невеста-праплемянница расхохоталась: «Теуделинда выйдет замуж раньше». А я так покраснела! Не правда ли, духам предков не пристали такие фривольные шутки?
Преподобный отец нашел, что усопшие, разумеется, могли бы найти себе на том свете другие развлечения, вместо того чтобы заставлять своих живых незамужних родственниц переламывать дужки призрачных фазанов.
— Но что меня больше всего возмутило, так это поведение дяди Ласло. Он все время кричал, хохотал, горланил пошлые песни, бранился, издевался над святыми, папой, святынями, острил, его сальные анекдоты заставляли дам краснеть, и еще он пускал в меня дым из ноздрей. Я встряхивала фалды своего зеленого шелкового платья, чтобы к нему не пристал дым, но чувствовала, как все платье им пропитывается. Потом Ласло обвинил меня в том, что я спрятала в карман зеленого платья в качестве реликвии сломанную косточку, предвещавшую свадьбу. Я чуть не сгорела со стыда, так как он сказал правду. Но я отрицала, говорила, что это неправда. Он принялся клясться так, что даже своды задрожали, и бить по столу костлявыми кулаками. Родичи заткнули ему рот, но тогда заговорили его пустые глазницы, он был неукротим. Бранил и святых, и императоров! Тогда мой прадядя-архиепископ, проклиная его, поднял руку, прадед-канцлер поставил печать на приговор, а мой предок-маршал вытащил длинный палаш и, не поднимаясь с места, сбил с плеч Ласло череп. Череп подкатился к моим ногам, все еще держа в зубах трубку и не переставая пускать в меня дым. И тогда я убежала.
Священник понял, что речь идет о приступе истерии. Странно только было, что тот же самый сон графиня видела уже много раз, и начинался он всегда одинаково.
— И даже когда я сняла с себя зеленое платье, я продолжала ощущать горький запах дыма, которым оно пропиталось.
— А где ваше зеленое платье? Если мне будет позволено этим поинтересоваться.
Графиня чуть смущенно призналась:
— Не знаю. За моим гардеробом следит Эмеренция.
— Но вы разрешите мне задать вопрос, графиня? Где вы снимали платье, здесь?
— Ну, уж этого я сказать не могу. Эмеренция потом сюда заходила, может быть, она знает.
— Разрешите, графиня, позвать барышню?
— Сейчас она придет. — Графиня дважды нажала электрический звонок, и в комнату вошла компаньонка.
— Эмеренция! — обратилась к ней графиня. — Вы помните мое зеленое платье с каймой, расшитой пальмами?
— Да. Такое широкое, японского покроя, вы, графиня, обычно подпоясываете его шелковым шнуром с кистями.
— Да, это самое, — сказала графиня. — А где оно сейчас?
— В гардеробе, я сама его повесила и в рукава положила пачули, чтобы моль не съела кашемировую кайму.
— Когда вы его туда повесили?
— Прошлым летом.
Священник заулыбался. Теперь графиня убедится, что все ее видения просто сон.
— И с тех пор я не надевала это платье?
— Ни разу! Вы, графиня, не носите его в такую пору, открытые рукава кимоно только для лета, когда очень жарко.
— Не может быть!
— Но ведь в этом легко убедиться, графиня, — сказал священник, — если вы сами заглянете в гардероб. У кого ключ?
— У Эмеренции.
— Вы прикажете, графиня? — спросила толстая барышня.
— Да, я хочу посмотреть, — сказала графиня, поднялась с места и сделала знак духовнику, чтобы он следовал за ней.
Эмеренция, слегка надувшись, гремя связкой ключей, вихляющей походкой направилась в соседнюю комнату, отперла один из стоящих друг подле друга больших, старинных, с вычурной резьбой шкафов, распахнула створки.
Там висели по меньшей мере пятьдесят шелковых юбок. Графиня никогда не разрешала чужим рукам прикасаться к своим туалетам. Кощунственные людские руки осквернили бы их.
Хорошо разбираясь в множестве развешанных экспонатов этого музея одежды, Эмеренция вытащила откуда-то из глубины подол зеленого платья, отороченного расшитой пальмами кашемировой каймой, которое и было предметом поисков.
— Вот оно!
Священник торжествовал. Но графиня, чьи крайне чувствительные нервы были восприимчивее, чем у прочих толстокожих людей, вдруг побледнела и задрожала.
— Снимите оттуда платье.
Эмеренция с явным недовольством сдернула с вешалки платье, не в силах понять, какое дело исповеднику до японского покроя.
Графиня выхватила платье из ее рук и, отвернув голову в сторону, протянула его священнику.
— Понюхайте!
Священник был ошеломлен. Шелковое платье действительно так пропахло махоркой, словно его владелица полночи провела в картежном клубе. Графиня почувствовала это еще издали.
— Разве это не запах табачного дыма?
— Да, несомненно.
Теперь графиня вспомнила еще кое о чем. Она сунула руку в карман шелкового платья и вынула оттуда половинку фазаньей дужки.
— А это?