Черные алмазы
Шрифт:
— Графиня была совершенно уверена, что Иван скажет: «О, жаль такой великолепный, драгоценный камень!» На это у нее уже был припасен ответ: «В таком случае оставьте его себе на память». Таким образом, неприятный человек был бы одарен, а затем забыт, как любой другой простой смертный.
Но изумленная графиня убедилась, что ошибалась.
Иван с невозмутимостью ученого и покорностью джентльмена взял брошь, не выказав ни насмешки, ни притворного хладнокровия.
— Оправу вы не хотите расплавить, графиня? Тогда я выну камень. А если он не сгорит, снова вставлю на место.
Маленькими щипчиками Иван вынул бриллиант из ажурной оправы и положил на толстое вогнутое дно глиняного тигля.
Затем он распахнул окно, чтобы ничто не мешало солнечным лучам свободно литься в комнату. Тигель, в котором лежал алмаз, он поставил
Графиня все еще надеялась, что фокус окончится неудачей, алмаз не сгорит, и она подарит его Ивану, чтобы он провел свой опыт летом, когда солнце светит жарче.
На улице, найдя самую выгодную точку, Иван через окно направил на тигель лучи, отражавшиеся от зеркала. Алмаз рассыпал тысячи искр в солнечном котле, в котором его хотели уничтожить, иногда казалось, что он выйдет из борьбы победителем и раздробит на семь цветов радуги все выпущенные в него стрелы солнечных лучей, однако лучи концентрировались, круг их сжимался, становился уже, и вдруг маленькую комнату озарил такой сияющий, ослепительный свет, что все предметы в ней показались серебряными, а все тени исчезли.
Огненный шар вырвался из тигля, рассыпая вокруг стрелы ярче молний, и в следующую минуту потух.
Иван, продолжая стоять на улице у окна, спросил у графини:
— Что осталось в тигле?
— Ничего.
Он вернулся в комнату, повесил зеркало на место и отдал графине пустую оправу от броши. Господин аббат не мог не заметить:
— Да, это было зрелище, которое могут позволить себе только короли!
Прозвучал почтовый рожок, графине помогли надеть дорожную шубу, и, когда Иван подсаживал ее в коляску, она вынуждена была протянуть ему руку и произнести те самые добрые слова, которые ей так не хотелось говорить: «Оставайтесь с богом!»
Когда они тронулись в путь, графиня спросила аббата:
— Этот человек фокусник, неправда ли?
— Нет, — отвечал священник. — Гораздо хуже! Он ученый, естественник.
— Гм! Неприятный человек!
Sublimior Mathesis [63]
Дверь лавки фирмы Каульмана и теперь еще находилась там же, где пятьдесят лет назад. Да и сама дверь была той же, и стекла, если это возможно, были теми же, сквозь которые, как из обсерватории, в 1811 году первый основатель банкирского дома, наблюдая за лицами снующих за окнами высокопоставленных чиновников, выносил заключения, на что они будут играть на бирже: на hausse [64] или на baisse [65] Он знал, какой прекрасный барометр физиономия улицы и как много пророчеств таится в словах, оброненных прохожими. Только застигнутый врасплох человек и случайно оброненное слово могут открыть истину.
63
Высшая математика (лат.).
64
Повышение (франц.).
65
Понижение (франц.).
Потомки оставили нетронутой и старую выцветшую вывеску с едва различимой надписью. Блеклая, старая вывеска, полувековая фирма, потомственное дворянство — вот аристократизм, которым щеголяют банкиры! Стертая, выцветшая табличка сияла ярче всех прочих сверкающих новеньких магазинных вывесок, витрин, саженных букв, золоченых украшений и порталов. Солидный банкирский дом! Пятьдесят лет отложили на нем свой отпечаток.
Внутри меняльной лавки и сейчас стояли те же обтрепанные кожаные кресла, те же черные крашеные столы, изъеденные червем, те же деревянные клетки, а в клетке и теперь горбился седой старомодный кассир с зеленым козырьком на лбу и нарукавниками на локтях; на полках вдоль стен красовались уложенные рядами конторские книги в грубых переплетах, на их корешках можно было прочесть даты всех пятидесяти лет. Дворянское родословное дерево!
Фирма Каульмана и сейчас еще держала ломбард, старое дело продолжало пользоваться широкой
Может быть, заслуженно, может быть, нет.
Молодой глава фирмы уже не придавал значения учету векселей и ломбардному делу, его планы были более широкими.
Квартира Каульмана находилась в том же самом доме на втором этаже, но отделана она была с великосветской роскошью и комфортом.
Кабинет напоминал музей, письменный стол — выставку безделушек; он был заставлен вещицами из майолики, бронзы, античными фигурками. Чернильница — шедевр Бенвенуто (если, правда, не гальванопластики), в нее налиты синие и красные карминные чернила, на ручке золотое перо с алмазным кончиком, песок, чтобы промокать чернила, тоже из золотой пыли, сыпать его надо специальной ложечкой из драгоценного камня, ручка лежит на благородной ветке коралла, пресс-папье украшено помпейской мозаикой, канделябр для свечей из настоящего горного хрусталя, табличка на портфеле из китайских раковин, для разрезания книг служит турецкий кинжал, печатка вырезана из малахита, в тисненого сафьяна папке для бумаг — цветные, пахнущие резедой листы прозрачной, соломенной, веленевой, слоновой кости, бристольской, королевской и английской батской бумаги. Однако за этим столом никто никогда ничего не писал.
Дело, которым занимался господин Феликс, не требовало писанины: это была только умственная работа. Он трудился день и ночь, быть может, даже во сне, но следов на бумаге работа его не оставляла.
Когда думали, что он развлекается, танцует, кутит, ездит верхом, путешествует, ухаживает за женщинами, он и тогда работал, перед ним всегда стояла цель. С этой целью он развлекался, ради нее кутил, ухаживал, танцевал, ездил верхом, путешествовал и никогда не упуская ее из виду.
Он двигал не пером, а людьми.
Спустя несколько дней после того как в бондаварском замке произошло знаменательное событие, в результате которого он был покинут, мы видим господина Феликса в его кабинете откинувшимся на одну из подушек низенькой кушетки; на второй подушке — аббат Шамуэль. Оба господина ведут доверительную беседу, которая, видимо, началась еще до нашего прихода.
Перед ними в роскошных севрских фарфоровых чашках дымится кофе-мокко, аромат которого мешается с запахом дорогого табака; господин аббат попыхивает трубкой, инкрустированной бирюзой, а господин Феликс — сигаретой толщиной с карандаш.
— Ну, твой договор с графиней заключен, как ты и хотел, на тридцать два года. Вот, держи, подписан по всем правилам. Но теперь я хотел бы знать, какое все это имеет значение для тебя и твоего консорциума? Подписи графини недостаточно, если договор не подпишет князь. Ведь графиня распоряжается бондаварским имением только пожизненно, и, когда она умрет, имение перейдет во владение князя или его внучки, а тогда твоему договору грош цена.
— Знаю, — произнес Феликс, сбивая пепел с сигареты. — Но мы позаботимся, чтобы графиня пожила подольше, чтобы ей захотелось долго жить. О, поверь мне, если уж старая дева захочет пожить подольше и у нее найдутся для этого средства, она сумеет этого добиться. Но все же я предусмотрительнее, чем ты думаешь. Мне известно о завещательном письме покойного князя, в нем есть условие, по которому брат графини Теуделинды или его потомки, когда она переселится в лучший мир, обязаны будут вернуть полную стоимость строительства, произведенного ею на территории бондаварского поместья, возможным легатариям, [66] арендаторам или кредиторам усопшей. Добрый князь предполагал, что его дочь в порыве благочестия может вдруг дать обет и построить в именье церковь или монастырь, так пусть наследники их выкупят, пусть никому не будут ничего должны! Но князь не думал, что кто-то на основе этой оговорки вдруг возведет в бондаварском dominio [67] шахту, фабрику или сахарный завод. А уж если я вложу в поместье свои два миллиона, то бондаварские наследники никогда от меня не смогут откупиться.
66
Лицо, которому наследник, согласно завещанию, обязан выплатить известную сумму или выделить определенное имущество.
67
Владении (лат.).