Черные дрозды
Шрифт:
Женщина передает ей из подстаканника пачку Вирджинии слимс.
— Бе. Ты это куришь? — спрашивает Мириам, а потом отмахивается. — Да и без разницы.
Она забирает пачку и её пальцы касаются…
Женщина через двадцать три года от сего дня спускается с крыльца. Она похожа на мешок с костями; женщина колышется в мерцающем свете дрейфующих по ветру снежинок. Она подходит к почтовому ящику, достает почту, а потом поскальзывается на льду. Нога подгибается, голова бьется о почтовый ящик и женщина падает. И лежит. Проходят часы. Наступает вечер. На её лице скапливается
…руки женщины, когда пачка переходит из рук в руки.
Мириам моргает. Стряхивает видение, трясет зажигалкой и вставляет одну тоненькую сигарету в рот.
— А теперь, — мямлит Мириам, — убирайся из машины к чертовой матери, пока я не врезала тебе пистолетом и не переломала все косточки в ухе. Однако курить не бросай. И ты молодец.
Женщина распахивает дверь и пулей выскакивает из машины, словно кошка, получившая пинка под зад.
Мириам прикуривает, проскальзывает на водительское кресло и бросает Субару вперед.
Легкие девушки наполняются сладостным никотином. Ступня жмет на педаль газа.
Движение. Такое сладостное движение.
Глава тридцать восьмая
Третий час, он же последний
Никакого движения.
Говеная мертвая рыба.
Сначала Мириам пролетела с ветерком. А потом, когда добралась до дамбы, застряла в пробке.
И вот машина стоит за машиной. Каяки, прицепы с лодками, бледные яппи и дети, смотрящие на задних сидениях Спанч Боба на DVD. Даже в конце дня люди отчаянно желают вкусить запах побережья, песка и прибоя (прибоя, воняющего гниющими моллюсками, и песка, усеянного использованными иглами и презервативами). Солнце почти село, мутными мазками окрасив темные облака.
Мириам ложится на гудок.
Последняя сигарета докурена. Девушка комкает пачку и выбрасывает в окно. Та отскакивает от капота серебристого мини-вэна, стоящего рядом.
Мать на переднем сидении — жирный бегемот, успевший загореть так, словно сорок дней и сорок ночей бродил по пустыне, — стреляет в Мириам угрюмым взглядом.
Девушка раздумывает, не выстрелить ли в ответ. Пулями.
Локоть Мириам снова опускается на гудок. Она начинает чувствовать клаустрофобию. Слишком долго девушка сидит в пробке.
Ей нужен знак.
— Мне нужен знак, — начиная паниковать, говорит Мириам.
— Вот один, — отзывается Луис с заднего кресла. Он сдирает изоленту. Появляется не обычная пустая глазница, а нечто, скорее похожее на сморщенный виноград. Для пущего эффекта Луис подмигивает.
А потом исчезает.
Мириам отчаянно оглядывается в поисках того, о чем он говорит.
Угрюмая загорелая дамочка? Нет.
Стая собак и орущие дети? Нет, вряд ли.
Над головой пролетает небольшой самолет. Но поскольку у Мириам на поясе нет никакого подходящего бэтменского зацепа, план улететь катится в задницу.
А потом она видит.
Байкер… нет, велосипедист.
Он худой, весь в обтягивающем, одетый в красно-синий спандекс,
Когда он пролетает по тротуару, Мириам распахивает пассажирскую дверь.
Переднее колесо встречается с препятствием.
Велосипедист перелетает через открытую дверцу. Мириам слышит, но не видит, как он бьется головой о мостовую. По крайней мере, хорошо, что у него на голове шлем.
Мириам выходит из машины и оказывается в седле прежде, чем сама успевает это осознать. Переднее колесо немного погнуто, но на функциональность велосипеда особо не влияет.
Мириам проверяет сотовый телефон.
У неё осталось менее часа.
— Мой велик! — кричит велосипедист.
Мириам неуверенно рулит вперед.
Глава тридцать девятая
Фрэнки
Маяк Барнегат — старый Барни — высится впереди.
Извилистая песочная дорожка окружена шаткой оградой, обвитой черными кустами с желтыми цветочками.
Над головой кричат и жалуются чайки. Далекие облака похожи на сбившихся в стаи черных дроздов.
Волны набегают, откатываются, спешат куда-то.
Мириам подлезает под полицейской лентой, натянутой для того, чтобы оградить доступ внутрь. Девушка проходит мимо таблички с надписью: «Реконструкция» и ещё одним щитом, где объясняется, что в скором времени этот маяк станет домом для нового фонаря и поликарбонатных окон.
У Мириам такое ощущение, словно она катается на американских горках. В животе словно извивается угорь. Нутро то расширяется, то сжимается. Всплывает и тонет.
Ноги увязают в песке. Мириам делает глубокий вдох и скидывает туфли. Её опережает чувство неизбежности, оно бежит вперед, словно гончая. Девушка чувствует себя маленькой девочкой, которую ждет мать, держащая в руках кожаный ремень.
Она идет.
Такое ощущение, что это не она приближается к маяку, а он становится всё ближе.
«Ты ничего не можешь изменить. — Это её голос в голове, не Луиса. — Просто помни. Ты здесь не для того, чтобы что-то менять. Ты просто свидетель. Так ты поступаешь. Такова твоя сущность. Ты стая ворон на поле боя. Выбор убиенных».
Мириам добирается до конца живой изгороди. Дорожка из песка бежит к маяку, который стоит на белом основании, а сам выстроен из красного кирпича.
Фрэнки мелькает снаружи. Он похож на высокий стакан, наполненный моторным маслом, стоящий на ярком берегу; на темный силуэт, просвеченный рентгеном; на длинную тень, стремящуюся в небо. Он ходит туда-сюда. Потирает нос. Почесывает ухо.
Безволосого человека, которого Харриет называла Ингерсоллом, нигде не видно.
Время почти пришло. Мириам не надо смотреть на циферблат телефона, чтобы это понять.
Но она всё равно достает телефон. Держа пистолет в одной руке, мобильник в другой, заткнув дневник за ремень штанов, она нажимает кнопки.
Идет дальше.
У Фрэнки звонит телефон. Так и должно быть. Это звонит Мириам.
Он отвечает, и девушка слышит его как стерео — голос в телефоне и голос впереди.
— Харриет?