Черные холмы

Симмонс Дэн

Паха Сапа знает, что это такое, потому что сам помогал его взрывать прошлой осенью: двадцатифутовый пробный ствол для будущего Зала славы Борглума.

Он вдруг чувствует, что скульптор остановился у него за спиной.

— Черт возьми, Билли, что ты тут шляешься?

— Думаю о Зале славы, босс.

— С какой стати? Мы начнем работы на нем не раньше следующего года. А может, и еще год спустя.

— Да, но я пытаюсь вспомнить все, что вы о нем говорили, мистер Борглум. Как глубоко он уйдет? Что в нем будет?

Борглум, прищурившись, смотрит на него. Скульптор стоит прямо против заходящего солнца, но щурится большей частью от подозрения.

— Черт возьми, старик, ты что, уже впадаешь в слабоумие?

Паха Сапа пожимает плечами. Его взгляд снова устремляется на маленький черный прямоугольник в двух сотнях футов внизу.

Но Борглум не в силах сдержаться и произносит речь:

— После голов, Билли, Зал славы станет величайшим памятником Америки. Тут пройдет громадная лестница — широкая, величественная, высеченная в белом граните; она будет вести из долины наверх в каньон, на ней мы оборудуем площадки для обозрения со скамейками, чтобы люди могли присесть и отдохнуть, осмотреть различные статуи и мемориальные доски. Там будут статуи знаменитых американцев, включая

и некоторых из твоих индейцев: Сидящий Бык, Красное Облако, эта девица, как ее, что была с Льюисом и Кларком, [74] — они будут стоять по обе стороны лестницы до каньона и внутри его. По ночам будет включаться подсветка — высший класс! А потом, когда люди решат, что великолепнее уже и быть ничего не может, они входят в Зал славы… там, внизу, где ты с Мерлом и другие открыли для меня предварительный ствол. Вход в зал явит собой единую стену полированного камня высотой сорок футов. Она будет выложена мозаикой из золота и лазурита, а над мозаикой символ Соединенных Штатов Америки — а может, это и символ твоего народа: барельефное изображение американского орла с размахом крыльев в тридцать девять футов. Потом сама дверь высотой двадцать футов и шириной четырнадцать, сделанная из хрусталя, Билли, прозрачного, но прочного, как камень. Двери эти будут открываться в высокий зал шириной восемьдесят футов и длиной — сто. Сто шестьдесят футов стенного пространства, украшенного великолепными панелями и с нишами глубиной тридцать футов! Тут будет постоянное отраженное освещение. Прекрасно днем и ночью. А в нишах — встроенные подсвеченные стенды из бронзы и стекла, на которых мы поместим сведения обо всех славных деяниях Соединенных Штатов… да что там, западного мира, самой цивилизации… Великая хартия вольностей, Декларация независимости, Конституция Соединенных Штатов, Геттисбергское обращение Линкольна… [75] все-все, и не только политические штуки, но все документы, которые свидетельствуют о величии нашей цивилизации сегодня и будут свидетельствовать нашим потомкам тысячу, десять тысяч, сто тысяч, пятьсот тысяч лет спустя. Достижения науки, искусства, литературы, изобретательства, медицины… Я знаю, ты думаешь: бумажные документы такого рода превратятся в прах через тысячу лет, не говоря уже о сотне тысяч. Вот почему все эти документы — Декларацию, Конституцию, все-все напечатают на алюминиевых листах, которые будут скручены и помещены в стальные тубы, которым не страшна сама вечность, черт побери. Мы загерметизируем эти стенды… черт, не знаю когда, году в сорок восьмом, может быть, или в пятьдесят восьмом, или в шестьдесят пятом — мне все равно… Но я буду присутствовать при этом, можешь мне поверить… а после герметизации эти стенды могут быть открыты только специальным постановлением конгресса… если только конгресс сохранится до того времени, в чем я сильно сомневаюсь. А по стене над этими стендами протянется барельеф в бронзе, отделанный золотом, он покажет все события в истории человечества, которые открыли, заняли, застроили и довели до совершенства западный мир… нас, наши Соединенные Штаты Америки. А за этим первым главным залом будут широкие, ярко освещенные туннели, ведущие в другие помещения и хранилища, в каждом — своя стенная роспись, посвященная какому-либо отдельному событию нашей эпохи, свидетельству нашей славы… может, даже помещение для женщин, которые совершили что-то выдающееся, пусть даже и такие зануды, как Сюзан Энтони, [76] — эти треклятые феминистки все еще требуют, чтобы я высек ее в граните рядом с Вашингтоном, Джефферсоном, Тедди Рузвельтом и Авраамом Линкольном… Я им говорю правду, Билли, что у нас тут не осталось подходящей породы — и делу конец, но там, в Зале славы, на многие поколения, на века…

74

Речь идет о представительнице племени шошонов по имени Сакаджави. Экспедиция Льюиса и Кларка (1804–1806) была первой трансконтинентальной экспедицией, предпринятой по инициативе правительства, возглавляли ее капитан Мериуэзер Льюис и второй лейтенант Уильям Кларк. Цель экспедиции состояла в том, чтобы оценить недавно приобретенные Америкой у Франции территории на западе. Во время зимовки неподалеку от нынешнего Уошберна в Северной Дакоте экспедиция приняла в свой состав франкоканадского траппера, чья жена Сакаджави, родом из индейского племени шошонов, стала переводчицей и проводником экспедиции.

75

Геттисбергское обращение президента Авраама Линкольна — одна из наиболее известных речей в истории США. Речь была произнесена 19 ноября 1863 года во время Гражданской войны, на церемонии открытия Национального военного кладбища в Геттисберге, штат Пенсильвания. Это случилось четыре с половиной месяца спустя после Геттисбергского сражения, одного из решающих в той войне, в котором южане потерпели сокрушительное поражение.

76

Сюзан Энтони (1820–1906) — известная представительница движения за права женщин.

Борглум замолкает, и Паха Сапа не может понять, то ли скульптор осознал, что его речь затянулась, то ли просто должен перевести дыхание. Он подозревает, что, скорее, последнее. Но на самом деле ему все равно. Он хотел, чтобы скульптор поболтал еще несколько минут, а он бы тем временем мог лучше рассмотреть погруженный в тень каньон и понять, нет ли там решения его проблемы.

Пробный ствол для будущего Зала славы. Высотой всего пять, шириной шесть и глубиной двадцать футов, но этого пространства достаточно, чтобы сегодня ночью разместить там двадцать ящиков нестабильного динамита. А потом, в субботнюю ночь и ранним воскресным утром (с помощью единственного оператора, туповатого, уволенного с проекта Рашмор рабочего по имени Мьюн Мерсер, который уже предупрежден, что он понадобится для «специальных ночных работ по требованию мистера Борглума»), Паха Сапа поднимет эти двадцать ящиков сюда, на вершину, откуда рукой подать до того места, где была его Яма видения, после чего Мьюн встанет за лебедки по другую сторону, и Паха Сапа спустится на тросе, раскачиваясь в неземной гравитации, к которой он так привык, что она снится ему по ночам… Носки его ботинок лишь через каждые двадцать или около того футов будут отталкиваться от голов, он разместит свои двадцать ящиков с динамитом в заранее подготовленных местах и установит детонаторы, протянет провода, чтобы навсегда снести со скалы три существующие головы и заготовку для четвертой. Как только что сказал мистер Борглум: здесь больше нет гранита, пригодного для камнетесных работ, — и делу конец.

Он поворачивается и смотрит на скульптора — тот свирепо щурится.

— Это невероятное и чудное видение, мистер Борглум. Воистину чудное видение.

17 Джексон-Парк, Иллинойс

Июль 1893 г.

Паха Сапа поднимается высоко в воздух.

Его это не тревожит. Он летал и раньше. А на этот раз он взлетает на аппарате, состоящем из более чем десяти тысяч высокоточных деталей, главным образом стальных, включая и самую большую ось в мире, которая весит (согласно выпущенным к выставке брошюрам) сто сорок две тысячи тридцать один фунт. Прочтя это, Паха Сапа поверил, что ни одна созданная человеком деталь такого веса прежде не поднималась. И уж конечно, не на такую высоту в центре колеса — сто сорок восемь футов.

Цена билета на колесо мистера Ферриса такая же, как входная плата, — пятьдесят центов. Но на этот раз Паха Сапа, уже имеющий опыт по этой части, заранее достал свой доллар и заплатил за билет для себя и мисс де Плашетт.

Колесо, которое начало действовать с опозданием на пятьдесят один день всего две недели назад, 21 июля, — самый популярный аттракцион на выставке, но благодаря то ли удачно выбранному времени, то ли чистому везению в их вагончике, рассчитанном на шестьдесят человек и оборудованном тридцатью восемью вращающимися сиденьями, кроме них всего пять пассажиров: пожилая пара, по-видимому, бабушка и дедушка с тремя хорошо одетыми детишками. Есть еще и усатый охранник в цветастой униформе, иногда их называют кондукторами; он стоит либо у южных, либо у северных дверей, закрытых на замки. Замки и охранник предположительно призваны предотвращать попытки самоубийства, но охранник еще и должен успокаивать тех, у кого во время катания обнаружится боязнь высоты.

Ковбои из шоу «Дикий Запад» говорили Паха Сапе, что эти охранники-кондукторы, похожие в своих нелепых униформах то ли на укротителей львов, то ли на дирижеров оркестра, прошли боксерскую и борцовскую подготовку и что у каждого из них в кармане под тяжелым мундиром трехфунтовый мешочек с дробью — этакая дубинка на тот случай, если кто из пассажиров от страха потеряет разум.

Мисс де Плашетт — Рейн — явно не испытывает никакого страха перед высотой. Она не хочет сидеть на одном из тридцати восьми круглых, обитых бархатом стульев, а бросается к окну высотой чуть не во всю стену (каждое имеет проволочную сетку — тоже для недопущения самоубийств, полагает Паха Сапа) и вскрикивает, когда колесо начинает медленно двигаться. Паха Сапе кажется, что он видел, как громадное колесо вращалось в обоих направлениях, а сегодня оно вращается с востока на запад. Когда их вагончик поднимается, они оказываются лицом на восток (посадочные платформы внизу расположены так, что одновременно может происходить посадка и высадка из семи вагончиков), и мисс де Плашетт видит, как мидвей уменьшается в размерах и появляется Белый город.

Она не притворяется — от радости у нее и в самом деле перехватывает дыхание.

— Невероятно.

Подумав, что это «невероятно» говорит дама, побывавшая на гораздо более высокой Эйфелевой башне, Паха Сапа присоединяется к ней у огромного окна. Он держится за сверкающие медные перила, хотя вагончик почти не раскачивается. Эти двое словно инстинктивно заняли самый дальний угол по восточной стенке почти пустого вагончика — подальше от тихого семейства и кондуктора. Вагончик с запертыми (ключ в кармане у проводника-охранника) противоположными северными и южными дверями кажется довольно уютным. На полу ковер с цветочным рисунком, а в углу — здоровенная, регулярно опустошаемая медная урна. Проволочная сетка на огромных стеклянных окнах такая тонкая, что не мешает смотреть. Паха Сапа поднимает голову и видит ряды стеклянных плафонов с электрическими лампами по всему периметру потолка и над обеими дверями. Он понимает, что лампы, видимо, очень слабые, чтобы не мешать зрителям по вечерам, а Белый город в темноте (со всеми его подвижными и неподвижными прожекторами и тысячами электрических ламп, освещающих громады зданий и куполов) должен быть великолепен, как об этом говорила мисс де Плашетт. Освещенные вагончики колеса Ферриса тоже должны представлять собой по вечерам с мидвея необыкновенное зрелище — яркие карбидные лампы подсвечивают их снизу, да и внутри каждого вагончика тоже есть электрическое освещение.

Подъем продолжается.

Он кидает взгляд через плечо на восток в окна по другой стороне и моргает от начавшегося у него головокружения. От этого зрелища (паутинообразный лабиринт спиц и стальных балок, на которых подвешены тридцать пять таких же вагончиков, силуэты других посетителей выставки, едущих в этих вагончиках, гигантская ось с воистину гигантскими опорными столбами по обеим сторонам) его слегка мутит. Высота кажется большей, чем на самом деле, если смотреть сквозь гигантское колесо на экспонаты, расположенные далеко внизу западнее по мидвею. И все одновременно вращается, крутится, разворачивается, падает и летит. Ты словно насекомое, оказавшееся внутри огромного вращающегося велосипедного колеса.

Паха Сапа закрывает глаза.

Мисс де Плашетт дергает его за руку и довольно смеется.

Первый из двух поворотов, полагающихся им за пятьдесят центов, колесо движется медленно — их вагончик, длиной двадцать четыре и шириной тринадцать футов, останавливается на шести разных уровнях и положениях, по мере того как пассажиры заполняют другие вагончики. Их первая остановка — на четверти подъема, и когда вагончик останавливается, слегка покачиваясь взад-вперед на горизонтальной оси, подшипники и тормоза внизу издают тишайшие писки. И мисс де Плашетт, и бабушка в том же вагончике тоже попискивают — старушка от страха, а мисс де Плашетт, уверен Паха Сапа, от наслаждения.

Проводник, который представился пожилой чете как Ковач, кашляет и издает высокомерный смешок.

— Совершенно не о чем беспокоиться, дамы и господа… и малыши. Совершенно не о чем. Мы висим на стальных балках… кронштейны — так они называются… которые могут выдержать вес десяти таких вагончиков даже при полной нагрузке.

Семь пассажиров молча смотрят, как вагончик снова начинает подниматься и становятся видны восточная оконечность мидвея и купола Белого города. За куполами лучи солнца высвечивают сверкающую полосу озера Мичиган, которое появляется за деревьями и гигантскими зданиями. Они видят гавань (с этой высоты суденышки представляются горизонтальными черточками с торчащими из них мачтами) и паром, доставивший очередную партию посетителей к длинной пристани прибытия.