Черные камни
Шрифт:
— Аркадий Чижов!… Здравствуй, Анатолий! Здравствуй, Юра!
Я ничего не сказал в ответ. Странные чувства возникли во мне и удивили меня. Пока солдат-охранник еще не залез в свою кабинку, я спросил Киселя, но тихо и неуверенно:
— Юра, Аркашу мочить будем?…
— Толик, не говори этого…
— Прекратить разговоры! — раздался грозный голос солдата.
Машина покрутилась во дворе и в переулках и выехала на Плехановскую в сторону Заставы, в сторону городской тюрьмы. Наверное, в тюрьму?… Город родной был виден мне сквозь щели и через обе двери с зарешеченными окошками, между которыми сидел солдат с
…Вот переулок у Заставы.
Я много лет мечтал с тоской
К твоим булыжинам шершавым
Припасть небритою щекой.
Наверное, тогда пришли впервые эти строки… Тюрьму мы, однако, миновали. И, объехав областную больницу, спустились к железнодорожным путям, ведущим к Курскому вокзалу. Развернулись и вновь увидели ту же тюрьму. Лагерные ворота. Процедура передачи наших бумаг на вахте. Воронок въехал в какую-то зону
— Выходи!
Первым вышел Кисель. За ним — Чижов. Потом — я.
А Юрка уже стоял на утрамбованном снегу и делал мне какие-то знаки. Надзиратель был довольно далеко, у вахты. Видимо, знакомился с нашими личными делами. Все трое мы встали в круг. Я обнялся с Юркой. На Аркадия старался не смотреть.
Юра взволнованно заговорил:
— Толич! Толик? Ты был на Колыме и ничего не знаешь. Мы судили Аркадия судом КПМ в пятидесятом году, приговорили к смерти. Но он дал клятву больше так не поступать, и Борис помиловал его, а мы простили Большинство из нас простили его. Он ведь тоже много пострадал!… Подай ему руку!… Поверь мне. Все, что было, в прошлом.
Я посмотрел на Чижова. В глазах его был страх, и он протягивал мне руку:
Я виноват, Толич. Но Юрий говорит правду. Я стал другим человеком!
Мы пожали друг другу руки. И тут подоспел надзиратель. Он провел нас через угол рабочей зоны в жилую. Я заметил, что в рабочей зоне деловито дымил, грохотал и лязгал порядочный заводик. Прибежал кто-то от нарядчика.
— Пожалуйста, сюда. — И провел нас в барак, устроенный в разрушенной и перестроенной церкви (на месте лагеря было когда-то мало кому теперь памятное Солдатское кладбище). — Где здесь свободные места? — спросил он у дневального.
Помещение мне не понравилось. Грязь, двойные сплошные нары. Мы влезли наверх, легли. В метре или чуть выше был потолок.
— Юра, пойдем к нарядчику. Он нас не уважает. Мы вышли. Навстречу — несколько удивленный нарядчик в щегольском ватнике и с такою же точно трубой, как у Купы.
— Ты что, — сказал я, — нас не уважаешь? Имей в виду: я заколол на Колыме двух нарядчиков.
Вдохновенная брехня, но действует безотказно. Главное — полная серьезность.
— Ребята, вы извините, это недоразумение. Пойдемте, я вам покажу другие места.
И мы вошли в новый кирпичный дом с коридорной системой, нечто вроде казармы. В комнатах были кровати (двойные: верхняя вставляется в нижнюю). Так бывает в казармах.
— Выбирайте место.
— Вот здесь, — показал я, — в уголке, возле окна. Одну из двойных кроватей мы заняли полностью и нижнее место соседней.
— Пусть перестелят постели!
— Сейчас перестелят, а вы пока погуляйте! Рассказы, рассказы, рассказы — наперебой. Кто где был… Четыре с половиной года прошло. Вечером, после ужина, прибегает востроглазый шестерчатый малец. Тихо спрашивает:
— Где ребята, которые с Колымы пришли? Ему показали.
— Здравствуйте! Резаный Витек приглашает вас троих к себе. Там чифирок заделали.
— Пусть сам принесет и селедку не забудет, — сказал Юра Киселев.
У Резаного был шрам на щеке, лет ему было, как и нам, примерно двадцать пять. Чифир был крепок. Селедка свежа.
— Я когда-то был вором, — сказал Витек — Но теперь все смешалось, и я отошел. Ни там, ни там. Но меня здесь уважают.
— Хорошо. Мы тебя не тронем. Будь, как был. Но если что важное — держи в курсе.
Поботали еще немножко по фене и разошлись. Мы — в курилку, где можно было поговорить без свидетелей, Витек — в свой барак.
Стало вскоре ясно, что нас, членов КПМ, разместили небольшими группами в нескольких воронежских лагерях, в городе и ближних районах. Наша колония называлась 020-й. Однако в моей справке об освобождении она именуется лагерем. Начальником лагеря был майор (в звании может быть ошибка) Брызгалов.
Нас трудоустроили. Меня и Аркадия определили техниками-конструкторами в технический отдел, Юрия — заведующим лабораторией. В основном он исследовал на прочность и т. п. формовочную землю для литейного цеха. Завод изготовлял никелированные кровати с панцирными сетками (наверное, последние в нашем веке), печную литую арматуру, утюги и другой железный ширпотреб. Выполнялись и многие заказы со стороны — от кладбищенских оградок до огромных шестерен мукомольного элеватора. Были цехи: литейный, механический, гальванический, кузнечно-штамповочный, заготовительный, лакокрасочный, модельная мастерская. Был, естественно, отдел главного механика, ОГМ.
Я вникал в производство, читал техническую литературу и справочники, чертил чертежи и обсчитывал (на стоимость) заказы. Все это шло у меня удивительно легко, я работал с удовольствием — было очень интересно. По обломкам шестерни надо было ее восстановить и заново отлить, а для этого определить все ее параметры — зуб, шаг зуба, углы, диаметры и т. д., выполнить на бумаге точный чертеж погибшей детали.
Чрезвычайно интересным человеком в техническом отделе был Дмитрий Иванович Шилов. Он окончил философское отделение, кажется, МГУ, еще до войны. Увлекался языками, филологией, древними литературами, отлично знал греческий и латынь. Он вдохновенно читал мне Горация:
Tu ne quaesieris — scire nefasquern mihi, quern tibifinem di dederint, Leukonoe.Nec babyloniosTentaris numeros…Ты не спрашивай,Знать грешно,Какой мне, какой тебеКонец боги дадут, Левконоэ.Вавилонскихне касайся чисел…То есть не гадай на этих числах, не пытайся узнать свое будущее.
Я перевел это в рифму. Получилось слов в два раза больше, но Дмитрий Иванович радовался моему переводу, как ребенок: