Чёрные крылья зиккурата
Шрифт:
Наконец натюрморты кончились. Снова можно было видеть эпические полотна — стилизованные под старину или изображавшие валькирий совсем человеческими, похожими на даэвов. За двери он больше не заглядывал.
В какой-то момент Маркус заметил, что военных сюжетов становится больше. Он бы сказал даже — ужасов войны. Картины, написанные неизвестной техникой, до малейших деталей изображали чудовищ, каких Маркус видел только в книгах по истории, мёртвые тела, горящие города. Герои битв держали в руках незнакомое оружие. На некоторых холстах были надписи на незнакомом языке.
И вот эпические полотна
Маркус помотал головой. Картины зачаровывали. Он не жалел, что пошёл сюда, жалел лишь, что оказался здесь один.
Риана никому и никогда не призналась бы в том, что она боится одиночества. До мурашек, бегущих по позвоночнику. До колик в животе.
С самого рождения он привыкла быть рядом с другими детьми. Даже спала она среди других учеников. Все её дни с рассвета и до заката были заполнены тренировками и там, в далёком прошлом, отделённом от настоящего непроходимой тёмной стеной, она никогда не чувствовала, что одна. Она была частью стены. Частью стаи диких птиц, кричавших в унисон. Выводка безупречных убийц, каждый взмах наточенных лезвий которых происходил синхронно. Ей нравилось быть «одной из». Нравилось чувствовать себя целой. Нравилось не думать о том, что делать в следующий миг. Не сомневаться в том, верен ли приказ.
Но тогда, в зиккурате Пронзительного Ветра, она ещё не ведала, что такое страх.
Не знала она настоящего страха и тогда, когда их сбрасывали вниз отправляя на смерть. Она не боялась ни крови, ни смерти, ни убийств. Она не знала слова совесть и слова стыд. Она была пущеной стрелой, и всё, что происходило кругом неё, было абсолютно верно.
Они умирали и убивали за то, чтобы жил их мир. Их предназначение состояло в том, чтобы убивать и умирать. Катар-талах не имели иной судьбы.
Мастер Инаро говорил, что валькирия не должна быть одна. Мастер Инаро говорил, что каждая из них — часть стаи, листок на ветру, который опадает, чтобы цветы зацвели снова следующей весной.
Самым страшным наказанием, которое помнила Риана по своему отрочеству в зиккурате было одиночество. Сутки в отдельной комнате, где были воздух и небо, еда и вода, было чисто и красиво. Открытые окна смотрели на скалистый утёс, но ты оставалась одиа.
Риана попала туда всего раз, и только тогда впервые узнала, что такое страх. Она будто оглохла. Лишилась разом всех чувств. Она привыкла краем глаза ловить движение других, а здесь, в Комнате Мыслей, не происходило ничего. Если бы не обещание мастера, она никогда не узнала бы, сколько времени прошло. Сутки показались ей бесконечностью.
Могла ли она знать тогда, какое одиночество ждёт её впереди?
Когда погибли Помпеи, Риана впервые поняла, что значит по-настоящему быть одной.
Она не могла вернуться назад, потому что не знала путей, не знала, где искать летучие крепости, не знала, выжил ли вообще кто-нибудь. Изо всех сил она ловила слухи о том, существует ли ещё Корона Севера, но к людям не выходила.
В первые дни она шла по земле оставляя за собой кровавый след. Ярость, Песнь Смерти звеневшая в её крови, ослепила её. Но когда она начала трезветь, то поняла, что ей нельзя появляться среди живых. Стоило приблизиться к кому-то, кто носил римские одеяния, как Песнь становилась оглушительной, и Риана уже не была уверена, что сможет контролировать себя. «Почему?» — спрашивала она себя тогда. «Почему я не слышала её раньше?». Ответов она не знала ни тогда, ни теперь.
Наедине с Песнью она думала, что окончательно сошла с ума, и потому однажды увидев людей, так похожих на талах, без раздумий бросилась к ним. Она ошиблась. Риана, для которой единственной правдой с рождения был приказ, не могла поверить тому, что эти валькирии могут служить римлянам. Что эти валькирии могут выдать её.
Никогда ещё она не разрывалась на части так, как тогда. Песнь звенела, требуя крови предателей и лжецов. Но другая Песнь, светлая и чистая, с тем же упорством пела в её крови и мотив её говорил «Никогда. Валькирия не может быть убита». Два зова, настолько противоречащих друг другу, сводили её с ума. Риана рухнула, не в силах подчиниться ни одному из них, а очнулась уже в плену.
Она снова была одна.
Потом были рабство и новый плен. Тюрьма. Бесконечная тьма, в которой одиночество стало второй кожей. Песнь клокотала в крови, но чужие римские цепи удерживали её так крепко, что выбора снова не осталось.
Риана не знала, как случилось так, что она не обезумела до конца.
И там, на Арене, ей пришлось хорошенько накормить Песнь, прежде чем звон её стало возможно терпеть.
Знал ли «Хозяин» кого он выпускает на свет? Знал ли он, скольких ей нужно убить, прежде чем она снова научится думать и говорить?
Риане было смешно думать об этом. Но это был горький смех.
В первые дни мысли путались так, что ей с трудом удавалось их разобрать.
Риана смотрела на своего патриция и с трудом сдерживала вопившую в крови Песнь. Песнь затихала, когда она видела валькирий. Песнь слабо реагировала на людей. Песнь прощала животных… Но даэва… Даэва Песнь не могла простить.
А он всё время был рядом. Всё время смотрел на неё. Пытался коснуться. И Риана сходила с ума, понимая, что стоит отпустить Песнь на волю, она никогда уже не сможет себя простить.
Она не хотела убивать. Тем более не хотела бы убить Его. Но Песнь имела своё мнение на всё.
Ещё хуже становилось, когда патриция не было рядом, потому что тогда Риана оставалась одна. И в ней просыпался страх, какого она не знала никогда до того.
Оказалось, легко привыкнуть к бесконечному одиночеству и тьме. Легко, когда привыкнуть к боли и бессилию, когда ничего не можешь изменить.
Куда страшней понимать, что имеешь хоть что-то — и бояться лишиться этого каждый миг и каждый вздох.