Черные Мантии
Шрифт:
– Кто?
– Герцог, англичанин, доктор, ваш муж и новенький, только что прибывший из Италии и знающий слово Каморры.
Она слегка вздрогнула и поспешно поднялась по лестнице. На лестничную площадку второго этажа выходили три двери, за одной из них слышался звон посуды, сопровождаемый приглушенными голосами и негромким смехом. Это, конечно, был не пир, но вполне жизнерадостный ужин с шуточками и разговорами о делах. Голоса раздавались слева. Две другие двери хранили полнейшую тишину.
– Господин Лекок прибыл?
– Он привел священника.
– А сам вошел?
– Нет. Он сказал: я еще вернусь.
– А священник?
– Священник провел с умирающим полчаса.
Из-под кружевной вуали на лицо слуги устремился пристальный взгляд.
– А вы уверены, что он настоящий священник? – тихонько поинтересовалась графиня.
Слуга, пожав плечами, ответил:
– Это тот самый новенький, что прибыл из Италии – он знает слово Каморры. Он вместе с другими господами за столом. Если угодно взглянуть, пожалуйста.
Женщина приблизилась к двери справа и, откинув мешавшую ей вуаль, приложила глаз к замочной скважине. Когда она выпрямилась, лампа осветила лицо оригинальной красоты: бледное и тонкое, оно было вылеплено весьма энергично, несмотря на нежность и изящество контуров. На вид ей было лет двадцать пять, но страдания или удовольствия, чьи отметины схожи, уже оставили на этом лице свой след. Особенно поражал взгляд огромных глаз под эффектно вычерченными надбровными дугами: властный и гордый, даже дерзкий, он в то же время говорил об усталости и тайной муке.
Мы уже видели когда-то эти огромные глаза на той же самой широкой пустынной лестнице, где стояла сейчас молодая женщина, – тогда они сверкали из-под детских кудрей, растрепавшихся вокруг высокого лба. Девочка тогда смеялась, и огромный букет мокрых цветов, метко ею брошенный, угодил господину Лекоку прямо в лицо. Она грозилась прогнать его как лакея – они были завзятыми врагами в то время: господин Лекок и озорная девчонка, не боявшаяся давать наглецу отпор. Что стало с их давней враждой теперь?
Какое-то время молодая женщина задумчиво стояла перед дверью, отделявшей ее от веселого ужина, лицо ее выражало холодное презрение, смешанное с угрюмой тоской, затем она пересекла лестничную площадку, не опуская вуали.
– Открывайте! – приказала она.
Тотчас же старый слуга ввел в замочную скважину правой двери ключ, выбрав нужный из целой связки. Комната, в которую они вошли, служившая прихожей, была пуста; во второй, похожей на маленькую гостиную, обставленную строгой, вышедшей из моды мебелью, бодрствовала сестра милосердия; на столе, освещенном двумя свечами, лежало распятие. Умирающий находился в третьей – это была обширная спальня, почти лишенная мебели и освещенная единственным окном, выходившим через балкон в сад. В пустынной комнате бросалось в глаза изобилие дверей: их было четыре вместе с той, в которую вошла молодая женщина.
Придвинутый к кровати дубовый стол был заставлен пузырьками с лекарствами, пропитавшими воздух тем специфическим запахом, который всегда устанавливается в комнате тяжело больного. Человек, который умирал на плоской постели, окруженной блекло голубыми занавесками с белой бахромой, считался богатым. Капитал его был доверен банку Шварца, его особняк имел внушительный вид, к тому же этот человек делал добро, как очень неопределенно выражались о нем доброжелатели. В кругах более информированных он считался очень богатым, а тяга его к добру подвергалась сомнению. И наконец очень тесная группка людей, имевших кое-какие сведения о его; жизни и роде деятельности, полагала, что человек этот, никакого отношения к апостольским добродетелям не имеющий, является обладателем упрятанного в надежном месте золотого клада.
На самом же деле жизнь его так и осталась для окружающих тайной. Легко приноравливаясь к разным нравам, менявшимся в череде эпох, он исполнил на жизненной сцене одну из самых трудных ролей, разыгрывая ее среди бела дня, под прицелом общественного мнения и под бдительным оком властей. Умирая с почетом, с головой, уложенной на удобной подушке, а не на чем другом, он праздновал свою последнюю победу над миром, который на протяжении почти сотни лет так и не сумел проникнуть в его тайну ни силой, ни хитростью.
Он был настоящим счастливчиком, этот заядлый игрок, блистательный мот, победитель сердец и властитель умов. В юности он любовался грандиозным карнавалом старых монархий, Республика вызывала у него град насмешек, под которым смешивались неразличимо ее подвиги и преступления; во времена Империи он затеял свою собственную войну и повел ее столь успешно, что сам себе присвоил звание полковника. Неразбериха, царившая в эпоху двух реставраций, утвердила его в контрабандном чине, и когда он впервые появился в нашем рассказе, право на это звание ни у кого не вызывало сомнений.
А патент? Глупости. Для людей его типа не существует трудности в добывании вещей, которые могут быть сфабрикованы ловкими пальцами. К тому же этот человек, как мы убедимся позднее, мог претендовать на куда более высокое звание, чин полковника был слишком скромен для масштабов личности, стоящей во главе огромной и грозной армии.
И вот теперь он умирал, в полном одиночестве – как святой или как безродный пес… Где был его генеральный штаб? И какой цели служили его бесчисленные победы?
Минуло уже много лет с тех пор, как полковник отказался от шумной и блестящей жизни. Был он дьяволом или нет, но он стал отшельником и тихонько поживал себе, пользуясь весьма скромным достатком, подобно обыкновенному рантье, укрывшемуся в своей раковине. Раковина, разумеется, была вполне респектабельной – особняк, экипаж, слуги, – но траты его не выходили за те границы, в которых пребывал рядовой буржуа с доходом в тридцать или пятьдесят тысяч франков. А человек по кличке Черная Мантия мог пустить свои миллионы на четки – и их получилось бы, вероятно, великое множество. Никто в мире, ни среди подданных Каморры, родного его полуострова, для которых он оставался верховным правителем, ни среди разборосанных по всему миру членов обширнейшей тайной организации, давших ему присягу, не сумел бы назвать точную цифру, способную измерить сокровища Черной Мантии.
Он лежал на спине, и тело его, с трудом угадывавшееся под одеялом, уже походило на труп. Двухнедельный нарост, очень густой и белый, покрывал его костистое лицо точно изморозью. Закрытые глаза глубоко запали, надбровные бугры и выступающие скулы казались навечно застывшим горным рельефом.
Подле него не было ни друзей, ни слуг, не было даже собачонки, готовой посочувствовать страдающему хозяину. Дыхание его, трудное и прерывистое, сторожила расположившаяся в соседней комнате сиделка-монахиня. Вероятно, такова была его воля: смерть его выглядела столь же странно и холодно, как и жизнь. Погруженный в одиночество своей агонии, он то размышлял о чем-то и даже строил планы на будущее, уже не принадлежавшее ему, то вдруг начинал бредить, но даже бред его звучал бесчувственно и разумно.