Черные собаки [= Черные псы]
Шрифт:
— Как здесь красиво! — крикнула Джун, перекрывая трезвон колокольчиков.
Пастух посмотрел на нее. Ее слова не сказали ему ровным счетом ничего. Он повернулся, и они пошли за ним вниз.
Возможно, мысли о доме оказали воздействие и на пастуха тоже, или, может быть, если принять куда более циничную интерпретацию Бернарда, пастух сделался более разговорчивым по пути вниз потому, что в голове у него уже сложился некий план. Вообще-то, объяснил он, обычно овец так рано с Косс не сгоняют. Перегон овец с летних пастбищ в горах либо обратно начинается в сентябре. Но недавно его брат разбился на мотоцикле, и он теперь идет вниз, чтобы уладить кое-какие дела. Стада придется слить, часть овец продать, а еще нужно будет продать недвижимость и расплатиться с долгами. Под этот разговор, прерываемый долгими паузами, они прошли через дубовую рощу, мимо разрушенного пастушьего зимника, принадлежавшего дяде их собеседника, через сухую лощину, потом еще через одну рощу каменных дубов, пока не вышли наконец, обогнув растущий на холме сосновый бор, на широкую, залитую солнцем горную террасу, с которой открывался
Пастух пригласил их сесть возле дома и передохнуть, пока он сходит к роднику за водой. Джун и Бернард уселись на каменной скамье, прислонившись спиной к неровной, нагретой солнцем стене, и стали смотреть, как солнце опускается за уходящие в сторону Лодева холмы. По мере того как оно уходило за горизонт, в воздухе потянуло прохладным сквознячком, а цикады слегка сменили тональность. Сидели они молча. Вернулся пастух с винной бутылью, по самое горлышко полной воды, и пустил ее по кругу. Бернард разрезал на дольки персики мадам Орьяк, и они стали их есть. Пастух, имени которого они так и не узнали, истощил свою способность к разговорам и снова ушел в себя. Но молчание его было мягким и дружеским, и какое-то время они все трое сидели в рядок, Джун в середине, и смотрели на пламенеющее закатное небо, и она чувствовала, как внутри ее разливаются покой и простор. Это счастливое чувство умиротворенности было настолько насыщенным, что она вдруг подумала: оказывается, до сих пор она совсем не понимала, что такое счастье. То, что она испытала позапрошлым вечером у дольмена де ля Прюнаред, было чем-то вроде предисловия к этому ощущению, потерянному в разговорах, благих намерениях, планах по повышению материального благосостояния незнакомых людей. А между тем эпизодом и этим были черные собаки — и овал яркого света, которого она больше не видела, но чье незримое присутствие помогало ей чувствовать себя счастливой.
Она была счастлива на этом маленьком клочке земли, приютившемся под высоким скалистым боком плато. Она была готова к путешествию в саму себя, она изменилась. Именно так, именно здесь, именно сейчас. Именно к этому и стремится любая человеческая жизнь — а как же иначе? — но крайне редко получает шанс вкусить сполна настоящее, текущий момент во всей его простоте: мягкий вечерний воздух, запах примятого под ногой тимьяна, ее голод, ее только что утоленная жажда, теплый камень, который она чувствовала сквозь юбку, вкус персика во рту, ее затекшая рука, ее натруженные ноги, ее потная, солнечная, пыльная усталость, это затерянное в горах очаровательное место, эти двое мужчин, одного из которых она знала и любила, и другой, молчанию которого она доверяла и который — она была в этом уверена — ждал, когда же она сделает следующий, неизбежный шаг.
Она спросила, можно ли ей осмотреть дом. Он вскочил на ноги как будто даже раньше, чем она успела договорить до конца, и двинулся к пробитой в северной стене здания парадной двери. Бернард сказал, что ему и здесь хорошо и идти он никуда не хочет. Джун следом за пастухом шагнула в кромешную тьму. Он засветил и поднял повыше лампу. Она сделала два или три шага и остановилась. В воздухе царил сладковатый запах соломы и пыли. Она стояла посередине длинного, похожего на амбар помещения с высокой крышей, поделенного на два этажа сводчатым каменным потолком — с просветом между этажами в одном из углов. Пол был глинобитный. Джун немного постояла на месте молча; пастух терпеливо ждал. Когда наконец она повернулась и спросила по-французски: «Сколько?» — он тут же назвал цену.
Цена в пересчете составила примерно тридцать пять фунтов, и к дому прилагалось еще двадцать акров земли. [42] Забегая вперед, следует сказать, что хранившейся дома у Джун накопленной суммы вполне хватало, но собраться с духом и сказать Бернарду о сделанном приобретении она сумела только на следующий вечер. К немалому ее удивлению, он даже не попытался выстроить против нее стену разумных аргументов в пользу необходимости сперва купить дом в Англии, не стал объяснять, что аморально владеть двумя домами, тогда как во всем мире огромное количество людей вообще лишены крова. На следующий год родилась Дженни, и в свой новый дом Джун вернулась только летом 1948 года, чтобы организовать его скромное, но необходимое переустройство. Семья росла, и вместе с ней для удовлетворения ее нужд вокруг разрастались пристройки все в том же местном стиле. В 1955 году родник загнали наконец в водопроводную трубу. В 1958-м провели электричество. Из года в год Джун подправляла террасы, проводила трубу от второго, меньшего по выходу воды, родника для полива насаженных ею же персиковых и оливковых садов и превращала в очаровательный, чисто английский лабиринт густые заросли самшита на склоне холма.
42
Примерно восемь гектаров.
В 1951 году, после рождения третьего ребенка, Джун решила окончательно перебраться во Францию. Большую часть времени дети жили с ней, порой на несколько месяцев переезжали к отцу в Лондон. В 1957 году они ходили в местные школы в Сан-Жан-де-ла-Блакьер.
43
Лондонское агентство частных услуг на дому, в число которых входит и сопровождение детей в дороге.
Бернард вышел из партии и стал «голосом разума» во время Суэцкого кризиса. [44] Его биография Насера имела успех, и вскоре после этого он начал привыкать к роли энергичного и открытого для полемики радикала в дискуссионных программах Би-би-си. Он выставил свою кандидатуру от лейбористской партии на дополнительных выборах 1961 года и проиграл — но с честью. В 1964 году он предпринял еще одну попытку, на сей раз удачную. Примерно в эту пору Дженни поступила в университет, и Джун, опасаясь, что Бернард имеет на дочь слишком большое влияние, написала ей во время первого же семестра одно из тех старомодных, напичканных советами писем, какие родители пишут иногда своим взрослеющим детям. Джун заявила, что не верит в абстрактные принципы, в соответствии с которыми «упертые интеллектуалы пытаются инженерными методами управлять социальными процессами». Единственное, во что она верит, объяснила она Дженни, так это в «краткосрочные, практически ориентированные, достижимые цели». «Всякий человек, — писала она, — должен принять на себя ответственность за свою собственную жизнь и пытаться сделать ее лучше, в первую очередь с духовной, а по мере необходимости — и с материальной точки зрения. Мне плевать на то, какие у человека политические убеждения. С моей точки зрения, Хью Уолл (коллега Бернарда по лейбористской партии), которого в прошлом году я видела на званом обеде в Лондоне и который весь вечер не давал никому из сидящих за столом даже слова вставить, ничуть не лучше тех тиранов, которых он так любит клеймить позором…» [45]
44
Военное нападение Израиля, Великобритании и Франции на Египет, начавшееся 29 октября 1956 г. с целью захвата Суэцкого канала, о национализации которого 26 июля того же года заявил египетский лидер Гамаль Абдель Насер.
45
В ходе PR-компании по подготовке к вторжению в Египет в 1956 г. египетского лидера Насера в британских и французских политических и медийных кругах сравнивали с диктаторами 1930-х гг. — Гитлером, Муссолини и т. д., причем тон здесь задавали британские лейбористские политики.
За свою жизнь Джун опубликовала три книги. В середине пятидесятых вышла «Мистическая грация: избранные произведения св. Терезы Авильской». Десятью годами позже «Дикорастущие цветы Лангедока», и еще через два года небольшое практическое руководство «Десять медитаций». С ходом времени ее и без того не частые поездки в Лондон делались все реже. Она почти безвылазно жила в деревне, читала, медитировала, вела хозяйство, пока в 1982 году болезнь не заставила ее вернуться в Англию.
Недавно я наткнулся на две страницы скорописи, помеченные тем днем, когда я в последний раз говорил с Джун, за месяц до того, как она умерла летом 1987 года:
«Джереми, в то утро я лицом к лицу столкнулась со злом. Я тогда не вполне отдавала себе в этом отчет, но самый мой страх подсказал мне, что эти животные были порождениями самых низменных форм воображения, злобных духов, которых не в состоянии учесть никакая теория социума. Зло, о котором я говорю, живет в каждом из нас. Оно поселяется в человеке, в частных жизнях, внутри семьи, и тогда первыми страдают дети. А затем, при подходящих условиях, в разных странах, в разные времена прорывается кошмарная жестокость, преступления против человечности, и человек поражается тому, насколько глубокая в нем, оказывается, обитает ненависть. А потом оно снова прячется и ждет. В наших душах.
…Я понимаю, тебе кажется, что я просто ненормальная. Не важно. Вот то, что мне известно. Человеческая природа, человеческое сердце, душа, дух, сознание — называй как хочешь — в конечном счете это единственное, над чем имеет смысл работать. Она должна развиваться и расширяться, иначе сумма наших несчастий никогда не пойдет на убыль. Мое собственное маленькое открытие состоит в том, что в этой области перемены возможны, и они — в нашей власти. Без революции во внутреннем мире, сколь угодно долгой, все наши гигантские планы не имеют никакого смысла. Если мы хотим когда-нибудь жить в мире друг с другом, работать нужно над собой. Я не говорю, что она обязательно будет. Велика вероятность, что нет. Я говорю, что у нас есть шанс. А если она все-таки произойдет, хотя прежде могут смениться не одно и не два поколения, то добро, которое она принесет с собой, изменит человеческое общество непредсказуемым, не подлежащим программированию образом, и никакая группа людей или набор идей не смогут контролировать этот процесс…»