Черные Земли
Шрифт:
Но когда вечера стали короче, а дождь холоднее, Льюис вдруг как-то устал от поисков и вновь обнаружил в себе былую страсть к цветным кирпичикам, бобам и картошке фри.
А Стивен остался на плато. И, что еще удивительнее, той зимой он обзавелся ржавой лопатой и военной картой и занялся уже систематическими поисками.
Иногда Льюис присоединялся к нему, но случалось это нечасто. Он старался загладить свою вину тем, что хранил верность тайне и требовал частых и подробных отчетов о том, где Стивен в последний раз копал и что нашел. Иногда он ставил точки на карте, советуя Стивену места. Так создавалась иллюзия, будто Льюис не только участвует в операции, но и руководит ею, — обоим
В самом начале, когда Льюис уже устал от игры и старался вызвать то же чувство у Стивена, он спросил друга, почему тот так уперся.
— Я просто хочу его найти, — ответил Стивен.
При всем желании Стивен не смог бы подобрать лучшего объяснения тому, что заставляет его копать дальше. Он знал лишь, что не может противостоять потребности.
Льюис вздохнул. На все попытки переубедить Стивена тот только пожимал плечами — дружески, но твердо, и в конце концов Льюис сдался. В школе они по-прежнему остались лучшими друзьями, а после уроков Льюис стал дружить с Лало Брайантом, — правда, у того были свои представления о снайперах и Лего, и это слегка усложняло отношения.
Они завели новый распорядок, пусть и не такой прекрасный, как прежде. В школе всегда вместе, сравнивали бутерброды и иногда менялись ими, держались подальше от капюшонов, а потом Льюис шел домой играть в Лего, а Стивен отправлялся на плато разыскивать тело давно убитого мальчика.
6
Стивен лежал в зарослях вереска, не видимый никому, кроме птиц. Лопата лежала рядом, но следов свежей земли на ней не было. Февральское солнце — нежданный дар — пригревало кожу, и собственное дыхание от этого казалось непривычно холодным.
Веки трепетали, точно он видел сон.
Во сне было жарко и тесно и он едва мог двигаться. Руки прижаты к бокам, мягкая темнота укрывает лицо. Что-то легонько тянуло его за макушку.
Дэйви тронул его своей маленькой ладошкой, ища поддержки; Стивен стиснул ее, но сильнее двинуться не мог. Страх просачивался через руку Дэйви, горячие пальчики скользили в ладони Стивена, малыш жался к его ногам…
Стивен понял, что они стоят за тяжелой зеленой шторой в гостиной; пыльная материя, обернутая вокруг головы, натягивает волосы и уходит вверх к ламбрекену. Вдруг Дэйви вздрогнул, а сам Стивен почти перестал дышать, и лишь удары сердца отдавались в ушах: в гостиную вошел дядя Джуд. Стивен не двигался — не мог, — только чувствовал тяжесть Дэйви; руки их сжались так, что стало больно.
Дядя Джуд не кричал: «Хо-хо-хо!» Он ничем не выдавал своего приближения. Но Стивен и Дэйви слышали, как половицы под огромными ногами скрипят все ближе и ближе, и Стивен вдруг осознал, что это вовсе не дядя Джуд, а зеленая занавеска — единственное, что закрывает их от того ужасного, надвигающегося. Дэйви закричал: «Я дружу с Франкенштейном!» — и вырвался из укрытия, и выдал их обоих, но это не принесло облегчения: Стивен с ужасом понял, что на этот раз игра не закончилась. Все только начиналось.
Он застонал и проснулся.
Теперь он знал, что делать.
7
Арнольд Эйвери бросил читать и снова откинулся на койке, уставился в потолок. Слова кружились в его голове, точно заклинание.
Уважаемый.
Мистер.
Эйвери.
Когда к нему обращались так в последний раз? Девятнадцать лет назад? Двадцать? До того, как он оказался здесь, это уж точно.
До
От мысли этой стало больно. «Уважаемый мистер Эйвери» ассоциировалось лишь со счетами за газ, страховыми агентами да некой Люси Эмвелл, сгоряча решившей, что он тоже провел детство в Калифорнии, а вовсе не в мрачном сыром Уолвер-хэмптоне, и пытавшейся пригласить его на вечер встречи выпускников. И вот, оказывается, в мире остались еще люди, готовые обращаться к нему вежливо, без осуждения, без всех этих гримас отвращения и злобных взглядов.
Уважаемый мистер Эйвери. Да, это он! И почему этого никто не замечает? Эйвери перечитал письмо.
Если бы у Эйвери был сокамерник, он бы наверняка переполошился, глядя на окаменевшее вдруг щуплое тело убийцы. Подобной неподвижности не бывает даже у спящих — Эйвери словно впал в кому, покинул этот мир. Зеленоватые глаза полуприкрыты, дыхание практически неразличимо. Бледная, годами не видавшая солнца кожа покрылась пупырышками.
Но если бы гипотетический сокамерник мог заглянуть в голову Эйвери, то был бы не менее потрясен активностью, творившейся там.
Аккуратно выведенные на бумаге слова взорвались в мозгу Эйвери, точно бомба. Разумеется, он помнил, кто такой Б.П., — как помнил М.О., и Л.Д., и всех остальных. Это были спусковые крючки его сознания — с помощью выстрела он мог предаться волнительным воспоминаниям в любой момент. В его мозгу хранились целые каталоги полезной информации. Отключив тело в пользу сознания, Эйвери позволил себе приоткрыть папку с пометкой Б.П. и заглянуть внутрь — этого он не делал уже много лет.
Он не очень любил Б.П. Обычно он предпочитал М.О. или Т.Д. — они были его фаворитами. Но и от Б.П. он не отказывался. Эйвери хранил в каталоге своего мозга информацию, почерпнутую из личного опыта, из газет и телерепортажей об исчезновении ребенка и, наконец, из собственного суда, ставшего картинным королевским судом Кардиффа, — вероятно, для того, чтобы дать жертве последний шанс — смехотворный, если вдуматься.
Уильям Питерс, одиннадцать лет. Светлая челка, темно-голубые глаза, яркий румянец на бледном лице и временами широкая улыбка — такая широкая, что глаза превращались в щелочки.
Эйвери тогда остановился у дрянной деревенской лавочки. Купил бутерброд с ветчиной — перед этим он как раз хоронил Люка Дьюбери и проголодался. И стал, вопреки обыкновению, проглядывать «Голос Эксмура».
Вообще-то местные газетенки являли собой прекрасный источник информации. Они кишели детскими фотографиями: дети в пиратских костюмах на благотворительном вечере; дети, получившие серебряные медали на конкурсе кларнетистов; дети, которых выбрали в «До тринадцати», хотя им было всего по одиннадцать; целые команды футболистов, крикетистов и скаутов, и даже имена внизу подписаны — очень удобно. Им можно было звонить, прикинувшись корреспондентом такой же газетки. Нет ничего проще — раздувшиеся от гордости родители охотно подзывали чадо к телефону, дабы еще раз насладиться его жалким успехом. Лишь кое-кто успевал потом вовремя выхватить у ребенка трубку, встревоженный изменившимся выражением лица отпрыска.