Черный город
Шрифт:
— Люди добрые, что там внизу делается?
Двое с алебардами подняли головы. Один из них — молодой, крепко сбитый, — разглядел наверху что-то белое (ночной чепчик) да по голосу угадал, что спрашивает молодая женщина. Поэтому, ткнув алебардой в стенку дома, он добродушно крикнул:
— Много будешь знать, кисанька, скоро состаришься!
В тридцатый день ноября вице-губернатор пробудился в дурном расположении духа. Стук то и дело прибывавших экипажей, гомон, споры собиравшихся во дворе кучеров, конюхов, да и наконец предстоящее неприятное дело всю ночь не давали Гёргею спать. Он был зол на самого себя: "Ну, разве есть у тебя голова на плечах? Зачем ты позволил дворянчикам впутать тебя в эту историю? Она тебе совсем не по душе! Жил бы себе тихо, свободно, никто бы тебе не мог приказывать. Ведь это только самообман, будто ты можешь всем командовать. Где уж тебе! Людям ты, правда, можешь приказывать, но обстоятельства сами приказывают тебе. А ведь обстоятельства — это тоже человеческих рук дело. Вот и выходит, что тобой командуют люди…"
Предаваясь таким размышлениям, Гёргей натянул сапоги со шпорами, надел принесенный Престоном парадный доломан. Закончив туалет, он уже собирался прицепить украшенную опалами саблю, как вдруг за его спиной кто-то рывком распахнул дверь. Вице-губернатор гневно обернулся, чтобы взглянуть на смельчака. Перед ним стоял Дюри Гёргей.
— Ну, чего тебе? — сердито спросил дядя племянника. — Не мог подождать, пока я выйду? (Не правда ли, ласковый прием после долгой разлуки!)
— Я должен вам кое о чем срочно рассказать, дядя Пал.
— Знаю я твою историю, мне Кендель говорил.
— Нет, я хочу сказать о чем-то таком, чего вы еще не знаете, дядюшка.
— Ну, тогда говори поскорее.
— Я хотел бы с глазу на глаз, — уже испуганным голосом пролепетал Дюри.
— Да не ходи ты, ради бога, вокруг меня, как кошка возле горячей каши.
— Кажется, я неудачно выбрал время, — печально сказал поручик и пошел к двери. — Лучше я как-нибудь в другой раз.
— Ладно, подожди. Престон, выйди! Я немного не в духе. В Лёче едем.
— Знаю. Я тоже с вами.
— Хорошо. Ну, говори же. Дюри встал в торжественную позу.
— Дорогой дядюшка, ваше превосходительство! Подобно тому, как струится по цветущему лугу ручей…
Вице-губернатор гневно топнул ногой.
— Ты что? С ума спятил?
— Я? Нет, что вы! Хотя…
— Говори ясно, по-венгерски, чего ты хочешь. Прежде ты ведь не был таким мямлей.
— Вы меня сбили, дядя Пал, поэтому не сердитесь, если я попросту скажу вам: отдайте мне Розалию.
— Розалию? Зачем?
— Ну, в жены.
Вице-губернатор невольно вскрикнул, глаза у него выкатились на лоб, будто у огромной стрекозы, лицо налилось кровью.
— В жены? О, несчастный! Ты же…
Вице-губернатор рассвирепел: ведь по мере того, как перед ним раскрывался характер Дюри, умного и вместе с тем наивного юноши, Гёргей все больше начинал думать о сходстве между ним и Розалией, как это и должно быть между родными братом и сестрой. Признание юноши в любви к Розалии явилось для Гёргея новым, ударом, ибо эта любовь была грехом против естества человеческого, и его возглас; "О, несчастный!" — собственно, означал; "Как, еще и это!"
Мысль эта потрясла Гёргея, и ему бы не спастись от нее, если б он совершенно машинально не задал вопрос — один из тех, какие обычно задает отец невесты, и этот вопрос принес избавление:
— А твои родители знают об этом?
— Конечно.
— Как? — срывающимся голосом, нетерпеливо воскликнул он. — Ты говоришь, они знают? Это правда?
Сомнения дяди возвратили юноше смелость.
— Я никогда не лгу.
Он поднял голову и гордо взглянул в глаза вице-губернатору, а того уже было не узнать. Радость светилась в каждой черточке его лица.
— И что они сказали?
— Матушка благословила, отец в письме из армии выразил свою радость.
Сердце Пала Гёргея исполнилось неведомым ему доселе покоем. Прочь призраки, кружившие до сих пор вокруг него на крыльях мглы! Одно-единственное слово, словно вихрь, унесло их прочь. Невидимый молот раздробил огромный камень, лежавший у него на сердце. Камень рассыпался в порошок и, смешавшись с розоватыми облаками, растаял в воздухе без следа. Гёргей вдруг почувствовал себя легким, будто мотылек, и веселым, будто возвратился в безоблачную пору детства.
Он обрел вдруг все, все, чего еще миг назад недоставало ему — веселье, счастье, радость жизни, бодрость, и ему уже не противно было ехать в Лёче. Но счастье никогда не бывает полным: он вдруг лишился дара речи, растерял все слова. Только губы у него шевелились. Впрочем, он ничего и не хотел сказать, — молча обнял Дюри и принялся целовать его и обнимать, да так крепко, что чуть не задушил.
Сдерживаемая в течение долгих лет любовь, таившаяся в глубине сурового сердца, нашла вдруг выход и излилась в слезах. Да, из глаз Гёргея хлынули слезы — родник добра. Прошло немало времени, прежде чем он смог словами выразить свою волю.
— Что же, пусть Розалия будет твоей женой, а ты моим сыном. Живите у меня оба.
Взяв Дюри под руку, Гёргей вывел его к гостям, завтракавшим в столовой.
— Вот мой будущий зять. Он просил руки моей дочери, и я дал свое согласие.
За завтраком вице-губернатор был весел, сам на себя не похож, шутил, сыпал остротами, над всеми подтрунивал.
— Не нравится мне, что он так весел, — шепнул Имре Марьяши Абхортишу. — Это не к добру.
— Просто это означает, что он смелый человек, — отвечал Абхортиш.
Во время завтрака Гёргей сам торопил всех выехать поскорее:
— Поторапливайтесь, поторапливайтесь.
— Не горит, успеем, — заметил Иов Андреанский, которому пришлась по вкусу холодная куропатка. — Право, не к спеху.
— Вам-то не к спеху, потому что вас в Лёче ждут только дела. А меня ждет и еще кое-что.
Гродковский и сидевшие рядом с ним Михай Кубини из Хезельца переглянулись.
— Непонятно, — тихо проговорили они.
— А я — понимай! — ухмыльнулся сидевший напротив Кендель, закрываясь от хозяина салфеткой.