Черный ирис. Белая сирень
Шрифт:
Но он снова заговорил тихо:
— Как человек человека от любви мучает. И как это надо, мучить-то, все знаю. А вот твоей муки не хочу. Понимаешь?
— Ничего не слышно! — сердито с левой стороны ворчал Розанов.
— Подождите, — шепнула я.
Распутин заговорил снова:
— Что за кольцо у тебя на руке? Что за камешек?
— Аметист.
— Ну, все равно. Протяни мне его тихонько под столом. Я на него дыхну, погрею… Тебе от моей души легче станет.
Я дала ему кольцо.
— Ишь, чего ж ты сняла-то? Я
Но я отлично понимала. Оттого я и сняла сама.
Он, прикрыв рот салфеткой, подышал на кольцо и тихонько надел мне его на палец.
— Вот когда ты придешь ко мне, я тебе много расскажу, чего ты и не знала.
— Да ведь я не приду? — сказала я и опять вспомнила фрейлину Е.
Вот он, Распутин, в своем репертуаре. Этот искусственно-таинственный голос, напряженное лицо, властные слова. Все это, значит, изученный и проверенный прием. Если так, то уж очень это все наивно и просто. Или, может быть, слава его как колдуна, вещуна, кудесника и царского любимца давала испытуемым особое, острое настроение любопытства, страха и желания приобщиться этой жуткой тайне? Мне казалось, будто я рассматривала под микроскопом какую-то жужелицу. Вижу чудовищные мохнатые лапы, гигантскую пасть, но притом прекрасно сознаю, что на самом-то деле это просто маленькое насекомое.
— Не при-дешь? Нет, придешь. Ты ко мне придешь.
И он снова тайно и быстро дотронулся до моего плеча. Я спокойно отодвинулась и сказала:
— Нет, не приду.
И он снова судорожно повел плечом и застонал. Очевидно, каждый раз (и потом я заметила, что так действительно и было), когда он видел, что сила его, волевой его ток не проникает и отталкивается, он чувствовал физическую муку. И в этом он не притворялся, потому что видно было, как хочет скрыть и эту плечевую судорогу, и свой странный тихий стон.
Нет, все это не так просто. Черный зверь ревет в нем… Посмотрим…
— Спросите у него про Вырубову, — шептал Розанов. — Спросите про всех, пусть все расскажет и, главное, погромче.
Распутин косо, через масленые пряди волос, глянул на Розанова.
— Чего этот там шепчет?
Розанов протянул к нему свой бокал.
— Я чокнуться хотел.
Чокнулся и Измайлов.
Распутин сторожко посматривал на них, отводил глаза, и снова.
И вдруг Измайлов спросил:
— А что, скажите, вы никогда не пробовали писать?
Ну кому, кроме писателя, придет в голову такой вопрос?
— Случалось, — ответил Распутин, ничуть не удивившись. — Очень даже случалось.
И поманил пальцем молодого человека, сидевшего на другом конце стола.
— Милай! Вот принеси-ка сюда листочки с моими стихами, что вы давеча на машинке-то отстукивали.
«Милай» живо сбегал за листками.
Распутин раздал. Все потянулись. Листьев, переписанных на машинке, было много — на всех хватило. Прочитали.
Оказалось стихотворение в прозе, в стиле «Песни Песней», туманно-любовное. Еще помню фразу:
«Прекрасны и высоки горы. Но любовь моя выше и прекраснее их, потому что любовь есть Бог».
Это, кажется, и была единственная понятная фраза. Остальное было набор слов.
Пока читала, автор, очень беспокойно оглядывая всех, следил за впечатлением.
— Очень хорошо, — сказала я.
Он оживился.
— Милай! Дай чистый листочек, я ей сам напишу.
Спросил:
— Как твое имя?
Я сказала.
Он долго муслил карандаш. Потом корявым, еле разборчивым мужицким почеркам нацарапал:
«Надежде.
Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит.
Григорий».
Основной, значит, лейтмотив распутинских чар был ясен: люби — Бог простит.
Но почему же его дамы от такой простой и милой формулы впадают в истерический экстаз? Отчего дергалась и пятнами краснела фрейлина Е.? Тут дело неспроста.
Я долго смотрела на корявые буквы, на подпись «Григорий»…
Какая страшная сила была в этой подписи. Я знала случай, когда эти восемь корявых букв вернули человека, осужденного судом и уже сосланного на каторгу.
Вероятно, эта же подпись могла бы и отправить кого-нибудь туда же…
— Вы сохраните этот автограф, — сказал Розанов. — Это занятно.
Он действительно долго сохранялся у меня. В Париже, лет шесть тому назад, нашла я его в старом портфеле и подарила автору французской книги о Распутине — В. Бинштоку.
Писал Распутин с трудом, совсем был малограмотный. Так писал у нас в деревне лесной объездчик, который заведовал весенним сплавом и ловил браконьеров. Писал он счета: «Поезда в дачу взад и обратно петь ру» (пять рублей).
Распутин и внешностью на него походил поразительно. Может быть, оттого и не чувствовала я никакого мистического трепета от его слов и жестикуляций. «Бог — любовь, приде-ошь» и прочее. Все вспоминалось «петь ру» и разбивало настроение… Хозяин вдруг озабоченно подошел к Распутину.
— Телефон из Царского.
Тот вышел.
Значит, в Царском знали, где он сейчас находится. Может быть, даже всегда знали, где его искать.
Воспользовавшись его отсутствием. Розанов стал давать инструкции, как наводить разговор на всякие интересные темы.
Главное — пусть расскажет о своих хлыстовских радениях. Правда ли, мол, это, и если да, то как именно он это устраивает и нельзя ли мол, попасть на них.
— Пусть он вас пригласит, а вы и нас прихватите.
Я согласилась охотно. Это действительно было бы интересно.
Но Распутин к столу не вернулся. Хозяин сказал, что его спешно вызвали в Царское Село (а был уже двенадцатый час ночи), что он, уезжая, просил сказать мне, что непременно вернется.
— Ты ее не отпускай, — повторил Ф. его слова. — Пусть она меня ждет. Я вернусь.