Черный клевер

Вернер Елена

Другой лоскуток – бело-голубое колонное великолепие Странноприимного дома, больницы, давно уже пережившей своих влюбленных хозяев, которым так мало отведено было времени на счастье. Разделенный с ними в веках, я знаю и понимаю этих двоих лучше, чем собственных друзей. О скольких еще свиданиях молчат стены и переулки Москвы… Молчат, но только ими и крепятся и будут стоять впредь. Самое сильное и безрассудное, отчаянное из человеческих чувств – на нем, а не на кирпиче и цементе, держится этот мир, когда рушится все остальное. Это и есть та ниточка, тонкая, но крепкая паутинка, что растягивается и все выдерживает, соединяет нас друг с другом, знакомых и незнакомых, опутывая весь земной шар – а не мировая революция и социализм. Кто бы что ни говорил… Если человек любит, он уже не один, с ним вместе,

рядом, плечом к плечу встают все те, что любил и был любим до него: я чувствую их присутствие. Наступит день, и наши души, душа моя и моей нежной хромоножки, так же встанут рядом с будущими влюбленными. В конечном итоге ничто не сравнится с любовью в ее негромкой цене, хотя, видит бог, я плачу цену преступную. Я перебираю в уме всю нашу историю, родившуюся в отражениях. Зеркало, витрина, дверь трамвая, вода пруда. Как будто нашим предохранителем всегда было стекло, его ручейная холодная гладь. Но теперь пора жить без предохранителей, лицом к лицу.

Вещей собирать не буду, уйду как есть. Если собрать чемодан, будут искать, словно я уехал, а так – просто был человек и не стало. Если Вяземский передумает, это может обезопасить мою семью: даже у них не найдется ни одной идеи, что со мной сталось. Я знаю, что Нина будет на платформе. Я не боюсь, что она не придет. Кем бы я был, если бы не доверял своей любимой?

Теперь, сегодня, я точно знаю: не бывает любви простой и легкой, на ее пути всегда громоздятся препятствия, от крохотных камушков до мраморных глыб. Не бывает любви удобной, она всегда неловка, чуточку неуклюжа, остроугольна и никак не ложится в заранее приготовленные для нее рамки, формы и оправы. Но также не бывает и невозможной любви – есть любовь, на которую не осмелились.

Я знаю, что найду у поезда мою сероглазку. Я верю. Верую…

Часть седьмая

Лора

22.10

Теодора Михайловна еще раз перелистала тетрадь в сафьяновом переплете. Ее ладонь осторожно гладила страничку за страничкой. Чернила на бумаге поблекли, сами листы пожелтели, но текст все еще был читаем.

– Это мой тятя. Отец то есть. Узнаю его почерк.

Лора старалась понять:

– Но… откуда? Вы же говорили, что родом из Читы?

Теодора Михайловна кивком пригласила Катю и Лору в свою комнату. Они прошли следом за ней и рядком, как цыплята, примостились на краешке заправленной кровати с ворохом пышных подушек в кружевных наволочках. Сама хозяйка села в скрипучее кресло, оставшееся в квартире с самых застойных советских времен, и оттого ничем не примечательное. Ее руки не выпускали тетрадь, и пальцы беспрестанно оглаживали поблекшую ткань обложки, словно в поисках изъянов.

– Родом-то я из Читы, да только тятя мой отсюда, и мама тоже. Они познакомились в Москве. О, это была целая история! Мама мне рассказывала ее часто, уже потом, когда тяти не стало. У него было больное сердце, он во время войны умер, мне едва десять лет исполнилось. На фронт его не брали по состоянию здоровья, да и возраст… Вообще, говорили, чудо, что он так долго прожил, ну да в их жизни чудес было изрядно… А в тридцатые, когда все началось, они были несвободны, оба. Но уж такая любовь, что ты будешь делать… Все остальное меркло! Долго они пытались с ней совладать, усмирить, полтора года не виделись. Но потом снова встретились – и поняли, что жить друг без друга не могут. И сбежали. А куда – никому не сказали, да и сами не знали. Бежали, как говорится, куда глаза глядят. Сели на первый попавшийся поезд в Сибирь. Паспорта специально сожгли, чтобы никто их не нашел. Тридцатые годы, тогда сложно было укрыться. Но у них вышло. Мамин первый муж, Борис Вяземский, был партийной шишкой, очень она боялась, что он ее искать станет. А он почему-то не искал, и тятя всегда говорил ей: Вяземский мне обещал… А как уж и что было там – этого я не знаю, и она не знала. Знал только тятя, но он не рассказывал. Думаю, уговор у него был с тем мужчиной какой-то, но что за договор и какую цену он за маму заплатил – это уж одному богу известно, маме отец не проговорился… А маминого первого мужа позже репрессировали. Мама, конечно, об этом не узнала. В Чите они с тятей назвались обычными Петровыми, Ниной

и Михаилом. Сказали, что супруги, хотя и свадьбы-то никакой у них никогда не было, ох, авантюристы… Мама устроилась учителем пения, ну а отец в котельной работал. И это при том, что до того был в Москве видным архитектором. Но ему нельзя было высовываться. Так и проработал в котельной до самого конца… Только стенгазеты и рисовал по призванию. Да так рисовал, все диву давались… Образование, что поделать, да и талант, его ведь в карман не положишь и со спичками не выронишь! Но ни на день не пожалел, что сбежал с мамой. Жили они душа в душу. Помню, мне уже потом, намного позже, знакомые их и соседи говорили, что никогда такой влюбленной пары супругов не видали. Иногда вечерами тятя заводил патефон, подхватывал маму на руки и так танцевал. Она-то сама хромая была, из-за какой-то старой аварии, но он всегда помнил, как она раньше любила танцевать. Так и вальсировал с нею на руках. А она хохотала.

Теодора Михайловна улыбалась с гордостью.

– А еще, помню, тятя меня сажал на колени и говорил: «Я так вас с мамой люблю, как никто никого никогда на Земле не любил, и в небе тоже». Они же меня и назвали так странно, Теодорой. Это, стало быть, «дар Божий» переводится. Мама долго не могла забеременеть, все первое замужество считала себя бесплодной, а тут вот я подоспела… Полжизни промучалась, простеснялась, то Дорой меня звали, то Додой. Все гадала, зачем таким чудным именем назвали?

– Очень красивое имя, – отозвалась Лора.

– Спасибо, деточка. А адрес-то я этот от отца знала с детства, и когда приехала в Москву, похлопотала, чтобы тут подселиться. Я в молодости была очень даже бойкая, предприимчивая особа, это уж надо признать.

Катюша слушала, открыв рот, но Лора заметила, что старушке не терпится прочесть отцовский дневник, и ткнула соседку в бок. Заверив, что им надо возвращаться к ремонту, Лора и Катя вышли в коридор, прикрыв за собой дверь.

– Вот это да. – Катя была в восторге. – Разве такое бывает в жизни? Старинные дневники, тайны…

– Это говорит человек, который по воскресеньям таскается в Третьяковку и по музеям, – усмехнулась Лора.

– Там другое. Те истории знают все, а эту никто…

– От количества зрителей история не становится ни хуже, ни лучше. Она просто происходит, – позволила себе порассуждать Лора.

Катя вздохнула, еще раз косясь на запертую дверь:

– Как думаешь, она даст нам почитать?

– Не знаю. Наверное, нет, это очень личное. Лучше бы нам своими историями заняться… Я давно хотела узнать, – Лора помедлила, – как у тебя дела? С… конференцией…

Катюша погрустнела. Выудила из кармана брелок в виде чаши, обвитой змеей. Лора его еще утром заприметила, странно, что не раньше.

– Вот. Это мне Олег Васильевич подарил. Там…

Вид у Катюши был мечтательный и стыдливый, и Лора поняла, что деловыми отношениями поездка, кажется, все-таки не ограничилась.

– Тогда почему грустишь?

– Вчера он провожал меня с дежурства. Помог донести до дома банки с краской. – Катя указала на колонну составленных одно на другое ведерок. – И мы поговорили…

– Видимо, разговор был не радостный… – подытожила Лора.

– Да. Олег Васильевич… Словом, он меня не любит. Все еще думает о своей жене. Помнишь, я говорила, что она не так давно умерла? В общем…

– Он мог бы в этом разобраться до того, как затащил тебя в постель, – отрезала Лора. Пусть сама она не безгрешна, но ей захотелось защитить Катюшу.

А та запротестовала:

– Никто никого не затаскивал! Я сама хотела. Мне нужно было побыть с любимым мужчиной хоть одну ночь! Пусть даже я ему безразлична. Это что, запрещено?

– Нет, конечно, нет, – ответила Лора.

И, повинуясь внезапному порыву, крепко обняла Катю. Сердечко у той трепыхалось быстро-быстро.

– Не вешай нос, Катюша.

Катя засмеялась:

– А я и не вешаю!

0.07

К полуночи Катя убежала в больницу на дежурство, а Лора, оттерев от кожи засохшую шпатлевку и промыв от клейстера валик, вышла на ночной промысел. Ожидая официального заказа, она успела подбросить подвыпившего полковника до Алексеевской, а вскоре уже ехала по вызову в Кузьминки.