Черный легион
Шрифт:
— Что, и тебе с одним патроном захотелось? Много чести.
Он отступил к двери и швырнул пистолет прямо к ногам Розданова.
— Собаке — собачья, понял?! — крикнул уже из коридора
53
Они сидели друг против друга и молча смотрели на лежавший между ними пистолет. Оружие словно приворожило их. Шли минуты, истекли последние мгновения жизни одного из них, а Беркут и Розданов сидели, не зная, как вести себя, что говорить, о чем думать.
— Не
— Которые повесят меня с еще большим удовольствием. Но уже как пособника фашистов. Вам-то что? Одним врагом, одной контрой меньше.
— Бросьте, поручик. Не до этого сейчас. Есть другой путь. Патрон — это все же патрон. Вызовите часового. Как только откроет дверь, попробуем снять его, обезоружить и прорваться.
— Вы прекрасно понимаете, что вырваться отсюда, пробиться с винтовкой и одним патроном в пистолете не удастся.
— Но ведь попытаемся захватить винтовку. Во всяком случае умрем в бою. Чего еще желать в нашем положении?
Розданов поднялся и нервно прошелся по камере.
— Нет уж. Поздно. Я дал слово. Да-с, подпоручик, слово офицера. И отведено мне ровно час. Теперь уже меньше. В моем случае эсэсовец в общем-то поступил благородно: избавил от пыток, мучений, от позора виселицы. Дал возможность умереть, как подобает, по-солдатски, с достоинством.
— Конечно, конечно, — в свою очередь подхватился Беркут. Он вдруг почувствовал себя виновным в смерти этого человека. И хотя объяснить смысл вины был не в состоянии, ощущение это становилось все явственнее. — Умирать нужно с достоинством. Просто мне хотелось спасти вас. Извините. Если мне представится возможность, постараюсь последовать вашему примеру. Браунинг с одним патроном — это по-офицерски.
Опять тягостное молчание.
Розданов застыл под маленьким окошком. Проникающий через него неясный свет был последним светом из мира, который он покидал.
Беркут тоже замер. Только у двери. Он боялся нарушить его молчание. Давал возможность сосредоточиться на своих воспоминаниях, мысленно проститься с ближними, с теми, кто ждал и, очевидно, еще долго будет ждать его где-то там, вдали от Родины.
— Как считаете, час уже прошел?
— Ну что вы?! Что вы?! Минут пятнадцать — не больше.
Поручик уперся руками в стену и припал к ней щекой.
«Лучше уж в бою, во время атаки, — сочувственно взглянул на него Беркут. — Обрывать собственную жизнь… Грешно и страшно».
— Вы поете?
— Что? — вздрогнул Андрей. — Что вы сказали?
— Поете, спрашиваю? Хоть какую-нибудь старинную русскую… — Лейтенанта вдруг поразило спокойствие Роздано-ва. Голос его больше не дрожал. Говорил медленно, уверенно, словно ничего страшного не происходило.
— Честно говоря… Но…
— «Степь да степь кругом… — вполголоса затянул Розда-нов. — Широка лежит…»
— «В той степи глухой, — еле припомнил слова Громов. Голос его сразу же сфальцетило, однако он все же подпевал: — Умирал ямщик…»
Они стояли, обнявшись, смотрели на зарешеченное ржавыми прутьями окошко, словно на высокое звездное небо, и пели. Не спеша, задушевно, как могут петь только люди, которые знают, что эта их песня — последняя.
54
— Эй, ты, висельник, твое время отстучало! — ворвался в их пение голос из-за двери. — Удар прикладом и снова: — Слышь ты, офицерье, кому говорят? Просил час — так он прошел! Велено напомнить!
— Заткнись! — рявкнул Беркут. — Часа еще не прошло. И не смей орать!
— Он прав. Ему велено напомнить. Отведенный мне час прошел.
Розданов в последний раз взглянул на окошечко, повернулся к пистолету и нервно потер руками о полы френча, будто собирался приступить к какой-то очень важной работе или подступался к раскаленным кузнечным клещам.
— Может, все же попытаемся? — взволнованно прошептал Беркут, первым дотягиваясь до пистолета. — Поиграем на нервах. А ворвутся, один патрон — и в рукопашную.
— Я дал слово офицера, — решительно отнял у него оружие Розданов.
— Да кому, кому вы его дали? Господи!
— Важно не кому, а кто дает. Вот что важно…
Поручик перекрестился на окошко, словно на икону, проверил пистолет и взвел курок.
— Прощайте, лейтенант Беркут. Вы — геройский офицер. Признаю. Только отвернитесь, ради Бога. Смерть — дело тяжкое. Любопытствующих глаз не терпит.
— Прощайте, — выдавил из себя Беркут, чувствуя, что к горлу подступил предательский комок. А ведь, наоборот, в эти минуты он должен был бы поддержать Розданова.
Они хотели обняться, но что-то помешало им. Может, вспомнили вдруг, что, в сущности, они враги и что даже эти чрезвычайные обстоятельства не способны примирить их настолько, чтобы они прощались, как надлежит прощаться друзьям.
Замявшись, офицеры еще немножко постояли друг против друга и разошлись в противоположные углы, словно готовились к дуэли.
— Рад, что в эти последние дни моей жизни судьба свела меня со столь мужественным человеком. Признаюсь, это укрепляло мой дух. Просьба к вам, милостивый государь: честью своей засвидетельствуйте перед миром сиим, что Белой гвардии поручик Розданов, Петр Тимофеевич, умер, как подобает русскому офицеру. Да, он не признал власть большевиков. И не мог признать, ибо она противна самой сущности человеческой. Да, он сражался с ней. Но сражался честно, с оружием в руках. И палачом никогда не был. Не сделали из него палача. Не сумели.