Черный менестрель

Постоялый двор – каких двенадцать на дюжину в любом краю, подле любой дороги.

Посетители – также совершенно обычные: парочка не то неудачников-авантюристов (предпочитающих зваться искателями приключений), не то простых разбойников; три лесника, регулярно останавливающиеся тут, чтобы пропустить кружку-другую; странствующий монах или кто-то в том же роде – пожилой, благообразный, в бесформенном буром балахоне и веревочных сандалиях; не отличающаяся красотой смуглая женщина средних лет, тесно прижимающая к груди тощую пеструю кошку, давно смирившуюся с превратностями судьбы и приучившуюся спать в любой ситуации. И еще один. Заметить его, и то надо очень постараться –

устроился в самом темном углу, потягивает себе яблочный сидр да занюхивает его хлебом с сыром и пучком увядшей петрушки…

– Подбрось дровишек, темно тут! – требует один из лесников.

Служанка – пухленькая, не слишком поворотливая, с густыми темными волосами – послушно выполняет желание гостя. Языки пламени в очаге становятся из красных – рыжими, в зале действительно немного светлеет.

Человек в углу встает, одергивая черный плащ; под одеждой у него при этом движении что-то прорисовывается, но что – самострел, меч, футляр для свитков – не разобрать. Искатели приключений, переглянувшись, синхронно отодвигаются по скамейке, отполированной множеством седалищ; так, чтобы в случае чего мгновенно вскочить, а там – либо в драку, либо в окно, смотря по обстоятельствам.

Правая рука человека скользит под плащ. Авантюристы напрягаются. Кошка, открыв желто-оранжевые глаза, выгибает спину и шипит. Ее хозяйка, поспешно отодвинув миску с рыбной похлебкой, тянется за своей сумкой, висящей рядом на вбитом в стену колышке.

Из-под черного плаща медленно, заставляя дыхание зрителей замирать от их же собственных недобрых предчувствий, выползает овальный, почти плоский короб, также окрашенный в черный цвет; тонкие металлические нити струн становятся видны лишь тогда, когда человек осторожно проводит по ним узкой ладонью.

– Менестрель! – с облегчением выдыхает один из авантюристов. – Сбацай чего-нибудь эдакое, а? Сколько недель музыки не слышал…

– «Девчонку с Холма»! – восклицает один из лесников.

– Нет, лучше «Солнечная Долина», – возражает другой.

Менестрель словно не слышит их, неторопливо водя кончиками пальцев по струнам своего странного инструмента, что-то настраивая и подкручивая. С каждым разом аккорды становятся все резче и отрывистее, и наконец на лице человека в черном возникает подобие усмешки. Он придвигает к себе грубо сколоченный табурет, усаживается лицом к огню, некоторое время смотрит в мечущиеся языки пламени – а затем заговаривает под мерный перебор струн:

– В Загорье, у племени, которого больше нет, имелось одно сказание. Сказание о человеке, который пожертвовал собою, чтобы вывести остальных из темноты, сказание о Данко, человеке с пламенным сердцем. Изергиль, старая ведьма, ты никогда бы не позволила ни мне, ни кому-либо другому рассказать эту историю ТАК – но тебя здесь нет, ведь верно?

Ритм музыки меняется, как и низкий, гортанный голос менестреля. Он теперь как будто беседует сам с собой, периодически ударяя по струнам – и эти рваные аккорды, что ни один знаток или ценитель изящных искусств не осмелился бы назвать музыкой, как ни странно, в точности дополняют собой нужные слова…

Возглас души: «А можно ль?»Разума глас: «Нельзя.»«Хочешь ли знать?» – «Я должен.Это – моя стезя.» —«Ты пожалеешь об этом.» —«Скорее всего. И все ж,Есть участь похуже смерти,Которой с рожденья ждешь…»Лед под босыми ногамиТает. Ночь. Снегопад.Несущему в сердце пламяСмотреть тяжело назад.Там – лишь те, кто остался,Кто, сомневаясь, ждет, —В холоде смертного царства,Вмерзшие в черный лед.

Хотя на дворе – лишь ранняя осень, и днем солнце еще шпарит вовсю, и нет ни сильного ветра, ни дождя, и несколько минут назад в комнате было почти что жарко – однако, по напряженным спинам слушателей пробегает холод зимней ночи. Пламя кажется ТЕМ пламенем, а черные от сажи и копоти камни, из которых сложен нехитрый камин, похожи на осколки льда. ТОГО льда.

«Знаешь ли путь, ведущий?» —«Знаю.» – «И каковоБыть тем, кому бог и случайВ огонь обратили кровь?» —«Непросто.» – «А как быть с теми,Кого за собою ведешь?» —«Я знаю, сзади – лишь тени.» —«Но знаешь ли, что найдешь?»Снегом колючим ветерВ кровь раздирает тела.Мир стал чертогом смерти.Холод. Безмолвье. Мгла.Нет ни тепла, ни света,И кажется вечным бег,И память ушедшего летаСобою скрывает снег.

Черная ширма туч загораживает выщербленный диск луны. Тоскливый волчий вой где-то далеко за окном. Все вздрагивают от этого звука, доносящегося, кажется, из иного мира.

Менестрель невидящим взором смотрит в пламя, а его язык и пальцы словно живут собственной жизнью.

Той жизнью, которая способна в случае надобности остановить даже смерть…

«Сможешь ли путь осилитьТы до конца?» – «Смогу.» —«Хватит ли веры, силыУ остальных?» – «Помогу.»«А выстоишь? Уж не проще льРасчистить дорогу огнем?» —«Разумней – да. Но не проще,Ведь пламя – в сердце моем.»Слезы бессилья и болиПадают, оледенев.Остатки надежды и волиСмерзаются в мрачный гнев.Лишь малая часть ушедшихБредет сквозь ночной мороз,И полны безмолвные речиСлепящим холодом слез.

Молчание почти осязаемо; люди боятся даже дышать – ибо музыка и резкий, холодный ритм слов вызывают в памяти образы того, что никогда и никому из них испытывать не доводилось. Сердца бьются в такт музыке; руки и ноги каменеют.

Спокоен только менестрель – но это спокойствие сродни неподвижности канатоходца, замершего над пропастью и готовящегося сделать следующий шаг…

«Сможешь ли ты жить дальше,Зная, что столько смертейЛегли за тобою, отважныйИскатель минувших дней?» —«Не для себя иду я;Я – мог бы жить и там.Те, кто пройдут – забудут,Но – выживут.» – «А ты сам?»Боль. Безнадежность. Рядом —И мочи уж нет терпеть,И тени поймали разумВ свою ледяную сеть.Ногти впиваются в тело,И краток сомнений укол —Сердце в руках загорелось,Прогнав предсмертную боль.

Короткий треск поленьев в камине, вырвавшаяся из пламени тучка золотистых искр – и у кого повернется язык назвать это совпадением?..

Ветер за прочными стенами постоялого двора заводит свою заунывную, дикую песню, и (еще одно совпадение?) ритм ее странно походит на музыку черного менестреля. Тот вновь усмехается, если только эту смесь презрения, неверия и самоиронии можно назвать усмешкой, и продолжает свой рассказ…

– Глядите! Да, путь ужасен,Но больше дороги нет!Да, крут он, нелегок, опасен,Но вот путеводный свет!Глядите же, люди мрака,Желающие огня:Не ждите иного знака,Он здесь, в руках у меня!Кровью горящее сердцеНочной разгоняет туман.Щиплет глаза, как перец,Поднявшийся ураган.Ватные, движутся ноги,И слабость приходит вновь;Капля за каплей, дорогуВо тьме отмечает кровь.