Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов
Шрифт:
За стенами избы, за мутными, затянутыми дублеными бычьими пузырями оконцами, ночь спустилась на грудь Сырой Матери. По темному времени в избе горела лучина, шипя, потрескивая и роняя мелкие искры в плошку с водой. Ее тусклый свет ровным кругом выхватывал из сумрака треть стола, половину лавки, где они сидели, дубовую кадку с квасным питьем, лобасто набычившуюся в углу. Яркие, фиалковые глаза белянки-косинки казались теперь, в этом ночном свете, совсем темными, влажно блестели от тревоги и сдерживаемой тоски. Лицо было резким, острым, словно больным.
Вот довела себя, одни глаза на лице и остались. Бабы через мужиков всегда себя доведут до того, что без слез не взглянешь, мельком подумала Сельга. А кто виноват, если вдуматься…
Жаловалась Окся на своего Весеню. И такой он у нее получался, и сякой, и этакий. И все на ней, и в доме пальцем о палец не стукнет, и что говорить — жердина поперек двора упадет, так не поднимет же, только перешагнет лениво. Даже не на охоте, не на рыбалке, как другие, путные мужики, на ратных своих игрищах изводит силу. Домой притаскивается — ноги за собой волочет. А что до остальных баб, горевала белянка-косинка, так тут, мол, Сельга, и говорить не о чем, и так все знают. Одна Веська толстомясая чего стоит, так и стелется за ним, как хвост за лисой. Да и другие липнут на него с лету, как мухи на коровью лепешку. Не только в праздники, когда положено, соединяют с ним семя. Установлено же богами издревли, есть особые дни, когда всякий всякого берет! Но эти и в другие дни норовят, подлые… Кто этого не знает?!
Нет, остальные мужики тоже так-то, рассуждала Окся. Все они одинаковые, все скроены из одного огня Сварогом Мудрейшим. Это понятно… Каждому надоедает свою кожаную соху по одному и тому же полю водить. Самый сладкий кусок — и тот приедается, так говорят. Известно, еще от богов повелось, пусть мужик смотрит тебе прямо глаза в глаза, все равно улучит момент, одним глазом успеет на сторону покоситься… Пусть так! Все свои, все родичи, не убудет, конечно… Но, обратно сказать, ведь другие — тихо, тайно. А этот — в открытую, как напоказ! Того гляди объявит перед всеми на толковище, что ее, Оксю, негодную женку, отсылает прочь, а под свою руку еще какую-никакую берет. Другую дуру…
И что делать? Раньше, парнем, когда ходил кругами возле нее, не такой был… Отчего только теперь такой стал? Пойми, Сельга, просто терпения больше не хватает на этого мужика… А лучше посоветуй чего-нибудь, ты же — видящая, тебе — виднее… Научи, как жить дальше…
Горяча себя словом, Окся жадно смотрела на нее блестящим, доверчивым взглядом. Словно всерьез ждала — научит подруга. Вот прямо здесь и сейчас!
Сельга не отвечала. Мелко поклевывала из блюда на столе моченую, терпкую клюкву. Морщилась от ее кислоты.
— А ты брось его, если невтерпеж, — вдруг предложила она. — Сама уйди, первая. Завтра и объяви перед всеми на толковище, что больше с таким завалящим мужиком жить не хочешь…
— Ага, брось! — Окся, показалось ей, даже обиделась на совет. — А ну как пробросаешься? Я брошу, а вдруг подберет кто… Хоть Веська подберет, что тогда? И главное, обратно смотреть, — не могу без него. Тянет к нему, голубоглазому! Пусть такой-сякой, а все равно — словно медом мазанный! Глянешь в его глаза шалые, уткнешься в подмышку, и все прощаешь аспиду… Век бы на его груди ночевала… Я говорила, он на брата моего старшего похож. Ну, тот, что погиб при набеге, когда меня в полон взяли, я рассказывала…
— Тогда не бросай, терпи, — сказала Сельга. — Глаза закрой, если видеть лишнего мочи нет…
— Ага, не бросай! А ну как он сам бросит?
— Не бросит, — уверенно сказала Сельга.
— С чего думаешь? — сразу оживилась Окся.
Косинка тоже потянулась к блюду с клюквой. Сгоряча сыпанула себе в рот целую горсть ягоды, хряпнула зубами жестко. И аж в лице переменилась от неожиданной кислоты. Ее брови-дуги вылезли на самый лоб, а красивые глаза выкатились, мгновенно наливаясь слезой. Так и застыла с полуоткрытым ртом и слезами, сползающими по щекам.
Сельга с интересом наблюдала за ней. Клюква в это лето удалась кислой на диво. Так горстью хряпать — челюсть отвалится от оскомины. Впрочем, и хорошо, и пусть остынет девка…
— Не бросит, — повторила Сельга, когда фиалковые глаза вернулись на место. — Именно потому, что за всеми подряд бегает. За всеми — значит, никто ему толком не нужен, я так понимаю…
— А я? — тут же спросила Окся, ладошками стирая слезы со щек. Знатная клюковка удалась…
— А ты нужна, раз с тобой живет, — сказала пророчица. — Вот ты — нужна. Остальные — так, баловство, молодое семя играет, наружу просится…
— Значит, не бросит?
— Нет, не похоже…
— Умная ты, — уважительно сказала косинка, немного подумав.
Умная, да… Когда других судишь — умной быть просто, подумала Сельга вслед ее словам. Вот сама запуталась, кто рассудит? Ей самой кто посоветует?
— Детей у нас нет, вот что… — снова принялась жаловаться Окся, сплюнув в ладонь остатки кислятины. — А изба без ребятишек пустой кажется. Может, были бы малые, по-другому бы… Не знаю… Наверное, что-то сломали во мне там, в полоне, никак не получается понести дитя…
— Будут у тебя дети. Подожди еще маленько, появятся, — сказала Сельга.
— Откуда знаешь? — вскинула глаза Окся.
— Вижу.
— Точно знаешь?
— Точнее не придумаешь, — подтвердила Сельга.
Знает… По сути, не знает она ничего… Просто приходит в голову, словно нашептывает кто извне, и она, Сельга, почему-то понимает, чувствует, что так и будет. Так и случается! А в чем ее-то заслуга? За что ее-то почитают?
Окся уже по-настоящему обрадовалась пророчеству, даже вспыхнула вся. Что Сельга видит, то всегда сбывается, это родичи давно поняли. Дар богов у нее, такой дар, что по-простому и подумать страшно…
Сельга знала, и люди рассказывали, когда-то, в стародавние времена, старая и грозная богиня Мокошь тоже была прекрасной девой, гладкой кожей и налитой тугим телом. И было среди богов много охотников до ее красы, но ей по сердцу пришелся только один. И не бог совсем, обычный великан из свиты Перуна-громоголосого. Звали его Вырвидуб. Был он силен настолько, что с корнем вырывал вековые дубы, а уж красив — никто не мог на него наглядеться. Волосы как из золотых нитей, усы и борода — пшеница спелая, глаза — яснее ясного неба, а румянец на щеках — вечерней заре впору. Если глянет красавец-великан в воду, даже реки останавливали свое течение, чтоб подольше отражать в себе его образ.