Черный Пеликан

Бабенко Вадим

Я потрогал пальцами след на щеке и глубоко вдохнул душный воздух кабины. Каменные ступени возникли где-то в глубине памяти, но, как и два дня назад, не откликнулись внутри ни робостью, ни растерянной дрожью. «Страшное – позади», – неслышно шепнул я себе, но не стал добавлять продолжение – в продолжении была слабость, пусть и скрытая настолько, что никто кроме меня не сумел бы ее распознать. А в воспоминании теперь жила упругая мощь – я чувствовал ее и знал ее сам, даже если бы Гиббс не подтвердил догадки: если держать глаза открытыми, то можно и отыграться. На ком и за что? Разница небольшая, к чему называть имена. Перебирая, можно растечься мыслью, а на самом деле подойдет любое… И зачем я прозябал в глуши, потеряв столько времени – неужели всегда нужно, чтобы поторопили извне?

Дорога стала ровнее, тряска прекратилась,

грузовик мерно урчал, а я дремал, свесив голову на грудь, и следил в полудреме, как мой секрет возрождается из руин, обновленный и исполненный новой жизни. Да, это было так наивно – разрушение, выстрелы и кровь, лубочная романтика убийства, как романтика влюбленности, позаимствованная из плохих книг. И смешна была попытка возвеличить себя, уничтожив кого-то другого, перечеркнув его сознание, его память и мысли – в этом не было глубины, лишь жалкий плагиат, и в этом не было смысла – своего наперекор чужому. Лишенный сознания и памяти равнодушен к смыслу, он не не спорит с ним, он глух и слеп – и это ли не величайшая насмешка, ожидавшая тебя, неумного мстителя: то, за что ты хотел мстить, обернулось бы к тебе неприкрытым ликом и заявило, не заслоняясь более ни условностями, ни приличиями – ха-ха-ха, ты мне невидим, я не внемлю тебе и не хочу тебя знать. И не можешь, прибавил бы ты, но это было бы слабое утешение, бессильное перед осознанием упущенного шанса, усилия, растраченного впустую. Нет, идея в другом – чем уничтожать и сжигать мосты, куда занятнее завести в тупик и подтолкнуть к осознанию тупика, к осознанию иллюзорности собственных фантазий, если чужие им не по нутру, к осознанию поражения, крушения оплотов, о котором они, бродящие с завязанными глазами, вовсе не желают ни знать, ни думать. Это – контригра на славу, это созидание, в конце концов – пусть лишь единицы посчитают за шедевр, но и у меня есть козырь, припрятанный в рукаве, не будем лишний раз вытаскивать на свет и повторять вслух. Это – обращение слабости в силу, маленький шажок сапогами-скороходами, за которыми не угнаться иным, ретивым: от отметки, будто бы выдающей тебя с головой, до странноватого ореола, позволяющего ладить с неизвестностью. Странноватого и страшноватого – это для тебя кое-что уже позади, а они, прочие, злорадствующие издалека, даже еще и не подступались и, наверное, побаиваются подступиться.

Все в моих руках, вдруг понял я, и ничто не будет лишним – ни револьвер, ни поход через дюны, ни даже Паркеры или арчибальдовские портреты, пусть не всему сразу найдется место. Главное – не останавливаться, а там – там все может случиться, и многое случится по-твоему…

Тут у меня перед глазами отчего-то снова возникла расчерченная доска, и по ней задвигались черно-белые фишки. Давно, давно я не сражался ни с кем, намеренно уйдя в сторону и в тень, раз и навсегда отступившись от того, что умею делать лучше всего. Где вы, мои соперники, изнывающие от собственной кровожадности? Мне не деться от вас никуда, то, что умеешь делать лучше прочих, не отпускает и через годы, имея над тобою невидимую власть, да и где как не в вечной игре Джан твоя слабость так отчетливо способна обратиться в силу внезапного броска, если не отвлекаться и идти до конца? Пусть это и нечестно – сводить все к хитроумным комбинациям на ограниченном пространстве, но что я могу поделать, если по-другому не разъяснишь – ведь графики мертвы и мертвы все схемы, ведь каждый сам за себя, а в действительности все куда сложнее любых объяснений.

Прости, сказал я Любомиру Любомирову, высунувшему голову откуда-то из-за угла, и он скорчил рожу, мерзкий задира, который один мог бы меня понять. Я хотел еще добавить что-то или просто подать ему любой из условных знаков той азбуки, которую мы разработали сами, чтобы не выдавать за доской замыслов и намерений, но в этот миг грузовик чихнул и встал, так что моя голова чуть не ткнулась в лобовое стекло. «Приехали, – донесся до меня хриплый голос Бена, – давай свои деньги, художник». Я потянулся, кивнул, не желая отвечать, и полез за бумажником, набитым купюрами, не имевшими, как утверждал Гиббс, ни запаха, ни посторонних пятен.

Глава 9

Фасад гостиницы «Аркада» светился неоном и мерцал загадочно, но холл выглядел обыденно, так же как и скучный клерк за стойкой, покрытой черным стеклом с трещиной наискось. Больше всего это походило на приют для небогатых рантье, куда еще могли бы угодить, да и то случайно, иной коммивояжер или парочка молодоженов, обманутая турагенством. Захотелось даже недовольно брюзжать – будто это меня, а не их, заманили невесть куда картинками в яркой брошюре – но отведенная мне комната оказалась просторной, ванная призывно сверкала никелем и зеркалами, а телевизор в углу выглядел шикарнее, чем сам отель и весь город М. в придачу. Мысленно поблагодарив Гиббса за хороший совет, я разделся и отправился в душ.

С хитрыми кранами пришлось повозиться, а когда я, вдоволь наплескавшись, вернулся в комнату с полотенцем на бедрах, там орудовала горничная, не обратившая на меня внимания. Я окликнул ее, сообщив, что только въехал, и в комнате чисто, но она лишь коротко поздоровалась, не поворачивая головы, и снова стала махать тряпкой, обходя поверхность за поверхностью. Тогда я лег на неразобранную постель и стал глядеть в потолок, раздосадованный непрошеным вторжением. Горничная была сухощава и подвижна, лет двадцати трех или около того, на лице ее застыло выражение скорбного упрямства, и у меня она не вызывала никакого интереса.

Когда уборка завершилась, и горничная, по-прежнему не поднимая на меня глаз, направилась к выходу, я окликнул ее еще раз, вежливо спросив, не знает ли она Джереми, здешнего приказчика. Девица остановилась в дверях и глянула на меня с подозрением. «Его все знают», – ответила она недовольно и взялась за дверную ручку. Ей хотелось уйти, и мне хотелось, чтобы она исчезла поскорее, но я все же сказал ей, поправив полотенце: – «Подожди, не спеши, я не кусаюсь. Мне бы с этим вашим Джереми потолковать. Позвать его можешь?»

«Сами и зовите, – буркнула горничная, отпустив однако ручку, – я вам не нанялась», – но тут я показал ей мелкую купюру, она зыркнула на нее с жадностью и тут же сменила тон. «Ну, если так, то отчего же – позову, – протянула она тонким голосом, делая шаг к кровати, ко мне и к купюре. – Вам сейчас или попозже желаете?»

«Сейчас, сейчас, – кивнул я, протягивая ей деньги и чувствуя себя неуютно в одном полотенце под ее взглядом. – Вот, возьми, спасибо…»

Горничная взяла купюру, улыбнулась неумело и быстрым движением спрятала ее где-то в одежде. «Вам спасибо», – сказала она, продолжая глядеть на меня и будто прикидывая что-то. Потом, решившись, подбоченилась и заявила все с той же неискренней улыбкой: – «У меня кстати сестра есть».

«Ну и что?» – не понял я.

«Ничего, вообще-то, – она замялась и потупила глаза. – Вам лучше знать, что и как. Я говорю только, что у меня есть сестричка – повыше немного и вот тут пошире, и тут – а сама-то я девушка скромная, и жених у меня имеется…»

«Мне-то что, – буркнул я, думая, что она просит еще денег. – Есть жених так и женитесь на здоровье».

«Ну а сестра? – не отставала горничная. – У нее-то жениха нет, и вообще она любезная и все такое… Любит с мужчинами полюбезничать и все такое… Особенно если мужчина интересный, – добавила она кокетливо, заговорщически понизив голос и чуть ли не подмигнув, – вы как насчет сестры?»

«Нет, нет, никак, – сморщился я и замахал рукой, поняв наконец, в чем дело. – Мне Джереми нужен, а не твоя сестра, иди уж…»

«Ну, как знаете», – разочарованно протянула горничная и вышла, виляя худыми бедрами, а я поспешил одеться, представляя при этом ее разбитную сестрицу с отчетливой неприязнью.

Джереми не заставил долго себя ждать и появился уже через четверть часа. Он был невысок ростом и кругл как мячик, даже и двигался, будто подпрыгивая на коротких толстых ножках – казалось, его можно бросить в стену, и он отлетит, спружинив, откатится в угол, перевернувшись через голову несколько раз, и вновь окажется на ногах, ухмыляясь все так же любезно. В комнате тут же запахло дешевым бриолином, которым были сдобрены его волосы, уложенные в безупречный пробор, а в глазах зарябило от поддельного блеска запонок и галстучной булавки. «Чем могу оказаться полезен?» – произнес он вкрадчиво, и я подумал, что уже слышал где-то этот бархатистый баритон, но не мог вспомнить, где и когда. Несмотря на слащавость облика, Джереми производил впечатление весьма тертого субъекта, а его маленькие глазки смотрели остро и цепко, так что я, понаблюдав за ним чуть дольше, чем позволяли приличия, пришел к выводу, что рекомендация была хороша.