Черный Пеликан
Шрифт:
Дальше все развивалось в точности по оговоренной нами схеме. Миа, едва усевшись рядом с Юлианом на высокий стул, стала выспрашивать у того, что да как, откуда он родом, если не здешний, чем зарабатывает на жизнь и далее, развязывая ему язык беззастенчивой грубой лестью. «Он говорит довольно-таки скромненько, я мол из столицы тут, – рассказывала она мне, очень похоже передразнивая юлиановский голос, – а я как воскликну – из сто-ли-цы!? Ах! И давай ему выкладывать, что это конечно не чета, что я бывала там однажды и знаю, что столичные мужчины – это… Ах! Не то что здешние мужланы. Ну и глазки закатываю чуть-чуть – эмоциональный окрас, если в меру, никогда не вредит – так что он, бедный, даже покраснел немного и засмущался. Тогда я делаю следующий шаг – вы знаете, говорю серьезно, что у вас очень выразительное лицо? Он отвечает, что мол понятия не имеет, и смотрит чуть тревожно – наверное гадает, не дура ли я или чокнутая какая – так что я его разуверяю тут же с самой что ни на есть открытой улыбкой и приветливым взглядом. Никакая я не чокнутая,
Про ретушерскую фотографию Миа знала немало – хоть и исключительно в теории – наслушавшись рассуждений одного из постоянных клиентов. Старичок любил поболтать и часами втолковывал развратнице, как его профессия улучшает мир, используя при этом во множестве специальный жаргон, по которому дотошная Миа требовала разъяснений и в конце концов нахваталась достаточно для того, чтобы при случае пустить пыль в глаза кому-нибудь несведущему. Старичок-фотограф искренне считал, что лишь он один и несколько его собратьев открыли наконец рецепт омоложения, пусть и иллюзорного, достигая чудес в улучшении исходного материала при сохранении очевидного сходства. Иллюзорная молодость, по его мнению, хоть кое в чем и уступала действительной, была однако неплохой альтернативой, особенно при отсутствии выбора, а в некоторых аспектах имела даже и заметные преимущества. Заметные да не очень, вздыхала Миа, вспоминая, что оптимистический ретушер скончался год назад от редкой болезни сердца, а все его имущество было распродано с молотка, чтобы покрыть внезапно всплывшие долги. К ретушерской фотографии, однако, она с тех пор относилась с уважением и любила блеснуть образованностью, когда выдавался случай.
«Юлианчик мне сразу поверил, – докладывала Миа, очень довольная собой. – Поверил и вопросы разные задавал – в смысле, проявлял интерес. Он вообще оказался довольно милый», – опять хихикнула она, и я прокашлялся сурово, призывая ее не отвлекаться. «Ну ладно, ладно, не ревнуй, – протянула Миа, – ты все равно милее всех других. А твой Юлиан, хоть и любезней, не скрою, но со скользкими глазами и напыщен весь внутри – прямо-таки раздут как шар, я таких не люблю… В общем, с ретушированием он купился – кивал так увлеченно и все такое – а я тоже скромница – он было меня за ручку от избытка чувств, но я ручку прочь, никаких глупостей, сплошная неприступность. Потом вижу – момент подходящий, пора продвигаться к цели, и только я открыла рот, чтобы попросить его совета по поводу столичной клиентуры, как тут же он сам, не давая мне и слова сказать, лезет в мышеловку и дверцу за собой аккуратно так прикрывает. Не могли бы вы, говорит мне – а мы все еще на вы, без вольностей, – не могли бы вы щелкнуть этак профессионально мою собственную жену – с последующим обязательным ретушированием. Я ему отвечаю серьезно – это мол можно, отчего бы и нет, – и интересуюсь невзначай, с легким сочувствием – а она у вас что, настолько стара? Тут он засуетился, засмущался еще больше и давай лопотать, что нет, совсем даже не стара, да она ему впрочем и не жена, просто живут они вместе, так уж получилось – но раз живут, то это все же серьезно, а фотографии хорошей у него нет. Хочу, говорит, ее фото в бумажнике носить, изредка поглядывать и любоваться – так что, чем лучше получится, тем чаще захочется вынуть и порадоваться. И другим показать, чтобы порадовались, добавляю я ему в тон. Ну да, ну да, и другим тоже, соглашается Юлианчик. Очень хорошо, говорю я, это как раз то, что я умею, диктуйте мне ваш телефон, я мол позвоню и договоримся. И тут же, не медля, перехожу к главному номеру программы – лезу в свой замечательный рюкзачок, достаю оттуда изящную такую книжечку, из которой торчит еще много разных бумажек – ну я же натура творческая, мне положен небольшой беспорядок – и тут делаю неловкое движение, книжечка раскрывается, бумажки падают на стойку, а поверх всего твоя карточка – прямо перед ним. Рюкзачок при этом тоже падает – на пол, очень негигиенично, но что ж поделать. Я естественно всплескиваю руками, сползаю со стула, поднимаю его и обдуваю со всех сторон, а когда вновь усаживаюсь и поднимаю глаза – замочек-то уже и щелкнул: уставился твой дружок прямо на фото, глядит и не отводит взора. Готово, думаю, узнал, и осторожно так обращаю на себя внимание – ну я и растяпа, говорю, опять все из рук, давайте мол телефончик, готова записывать. Да, да, отвечает, пожалуйста, пожалуйста, а кстати, что это у вас – вы его тоже ретушировали? Это? – спрашиваю, – ну нет, это совсем другое… И делаю задумчивое лицо, и карточку забираю, и отворачиваюсь прочь, оберегая как бы – то ли тайну, то ли свою чуткую душу».
Миа вздохнула и сказала грустно: – «Аж расчувствовалась. Погоди-ка, я закурю».
«Ты не устала? – спросил я, – Прямо целая пьеса».
«Ничуть, – отрезала она, – слушай дальше, тут самое интересное. Отворачиваюсь я значит прочь…»
Дальнейший ход событий Миа пересказала так же подробно, не скрывая собственной гордости за успех содеянного. Юлиан сразу сознался, что знает человека на фото еще со стародавних времен. «Какое совпадение!» – воскликнула она, потом понизила голос и сообщила под страшным секретом, что нас с нею связывает вовсе не профессиональный интерес, а некий романтический эпизод, недавно завершившийся, но оставивший в ее сердце столь заметный след, что она никак не отважится изъять фотографию с видного места и засунуть ее куда-нибудь в дальний угол. В соответствии с инструкциями, Миа изобразила себя жертвой мужской бесчувственности, несправедливо забытой в угоду непонятным «делам», что для мужчин, увы, так часто оказываются первостепеннее чистых душевных порывов. Упомянула она и о каких-то «серьезных связях», о которых я как-то обмолвился вскользь, и, не смущаясь эпитетами, намекнула на перспективы, что вот-вот должны передо мной открыться, если только уже не открылись.
«Он очень внимательно слушал, – говорила Миа, – слушал, и глазки у него делались все острее. А я гадала – хватит или нет, вдруг сорвется с крючка – но потом наконец решила: хватит, переиграю – и замолчала, только ресницами поморгала, будто от избытка чувств. Сижу, молчу, коктейль свой потягиваю отрешенно и думаю про себя – а вдруг сейчас расплатится и уйдет, а все мои старания – даром. Но нет, Юлианчик твой покашлял, покряхтел неловко и выдает – да мол, совпадение презабавное, кто бы мог подумать… А потом наклоняется ко мне поближе и спрашивает тихо, чуть не шепчет – а он, то есть ты, все еще в городе или нет, извиняюсь мол за нескромный вопрос? В городе, в городе, отвечаю я, пригорюнившись, но для меня бедной уже все равно что и нет. Понятно, понятно, говорит он тогда, а потом интересуется кстати, не знаю ли я случайно, где б он мог своего старого приятеля, тебя то есть, разыскать на досуге? Ну там поболтать, потрепаться – о прошлом, о том, о сем… Не знаю, пожимаю я плечами с гордым таким, равнодушным видом, раньше в «Аркаде» жил, наверное и теперь там живет, хочешь мол – а мы уже на ты перешли – позвони спроси. Только пожалуйста, хватаю его за рукав, по-жа-луй-ста, ни за что на свете про меня не упоминай – обещай прямо тут и сейчас, а то не отпущу…
Ну, в общем договорились. Я тут же разговор на другое, но смотрю – Юлианчик заскучал и на часы поглядывать начал. Мне тоже пора – ты, думаю, уже ждешь там, волнуешься – только интересно, клеиться-то будет ко мне или нет? Записываю я его телефон, у тебя он кстати есть в той бумажке, я запомнила и по памяти сверила, а потом говорю, невинно склонив головку – ну что, пока, спасибо за приятную компанию? Пока, пока, отвечает рассеянно, даже и глазом не сверкнув, рад был познакомиться, звоните мол, если надумаете взять заказ на ретушировку. Фу, думаю, тюфяк, а не мужчина, хоть мне он конечно нужен, как позавчерашний снег – и все, упорхнула я оттуда и скорее к телефону, тебе звонить, дорогой, доложить, что сделала все возможное…»
Она оборвала фразу на середине, и та повисла, беспомощно раскачиваясь, как цирковая трапеция. Вот и ниточка рвется, подумал я. Пусть самая тонкая, но это еще жальче – ее податливость пугает, как пугает намек на бренность. Так или иначе, номер был закончен, летучие тени спустились из-под купола на арену и выстроились у барьера, ожидая аплодисмента.
«Не расстраивайся, Миа, твоя притягательность не вызывает сомнений, – сказал я ей угрюмо. – Просто Юлиан стесняется высоких женщин. Тут мы с ним непохожи, как впрочем и во всем другом… В общем, – я задумался на секунду, – в общем, ты героическая личность. Тебе – благодарности, тебе – поцелуи…»
«Ах, брось ты», – засмущалась Миа, потом вдруг замолчала, и в телефонной трубке вновь повисла тишина. Лишь потрескивали электрические разряды, да слышалось наше дыхание, не попадающее в такт. Оба понимали, что больше говорить не о чем, и что это уже навсегда – вселенная расширяется, и расстояние растет с каждой секундой, а через несколько дней уже пролягут тысячи миль, даже память сдастся, перевирая некоторые из подробностей, и лицо, увиденное в толпе, покажется чужим за вуалью неизвестных тебе забот.
«Прощай, Миа», – сказал я хрипло и быстро положил трубку на рычаг. Чего уж, в конце концов – лучше дернуть, и все. Оторвать сразу, а не отдирать по миллиметру. Мысль о том, что меня подло обманули, что мир подстроил пакость и показал истинную гримасу, побаловав, подразнив и тут же отобрав назад, была невыносима, но ее приходилось выносить, и я знал, что сживусь с ней, как и со всеми прочими мыслями. «Юлиан, Юлиан», – пробормотал я вслух обычное свое заклинание, торопясь почувствовать почву под ногами – единственный фундамент, неподвижный и прочный, встав на который можно воспринимать окружающее с точки зрения наблюдателя, вооруженного мощной оптикой, а не беспомощной щепки, болтающейся в потоке. Сейчас это помогало не очень – любая формула не всесильна – но было лучше, чем ничего, и вскоре я успокоился, примирившись, и думал о Мие, что была тут со мной еще несколько часов назад, без сжимающей сердце тоски, но с привычною грустью путника, знающего цену потерям. А потом мысли смешались вовсе, и я уснул, отрекаясь от сновидений, стоявших наготове с мягкими опахалами, словно хитрые слуги, которых всегда подозреваешь во лжи.
Глава 12
Юлиан позвонил на следующий день, вскоре после полудня. Я знал, что это он, еще до того, как услышал голос – почуяв врага посредством невидимого магнетизма, вздыбив шерсть и послав в кровь мощную дозу адреналина. Все утро, валяясь в постели, я настраивал себя на нужный тон, то и дело сбиваясь при этом на воспоминание о Мие или еще на что-нибудь притягательное и вовсе не относящееся к делу. Потом пристыженные мысли строились во фрунт и маршировали шеренгами по исхоженному плацу, но через минуту снова разбредались кто куда – до следующей грозной команды.