Черный пролетарий
Шрифт:
Михан примолк. Насупился. По количеству боевых Жёлудь его обскакал.
— Читал книгу Никития Афанасьева-сына «Хождения под мухой»? — наконец спросил он.
— Нет.
— А-а, ну да, — глумливо протянул Михан. — Ты же читать не умеешь.
— Михан, ты сидишь и пердишь, на тебя не угодишь, — вспылил Жёлудь.
— Молчи, дурак, — окрысился Михан.
— Жёлудь и десятники, срочно зайти в канцелярию! — разнёсся по спальному расположению командный голос Литвина.
Глава девятая,
в которой Щавель умирает, шаман Мотвил обретает силу и власть, дружину
Щавель умирал, как подыхают животные — просто лежал и ждал. Напрасно Альберт Калужский давал ему нюхать ароматическую соль. От неё свербело в носу и малость прояснило голову, но силы всё равно таяли.
Когда ушёл Воля Петрович, насмотревшийся на безрезультатность лечения, Мотвил повеселел. Сел на шконке, скрестив ноги по-татарски, положил руки на колени и застыл как истукан. Растянутые до плеч мочки были пусты, из них вынули артефакты. Массивное лицо, украшенное затейливой татуировкой и шрамовым узором, волшебным образом воспринимало окружающую действительность наподобие запасного зрения. От него веяло нездешним жаром, плотным и нехорошим. Защитная аура держалась на оставшихся в теле камнях Силы. Тонкая повязка на глазах была чистой, на опалённой голове появилась розовая кожа. Лечение живым нутряным салом дало чудесный результат.
— Как мы себя чувствуем? — склонился над лучником Альберт Калужский. На лоб легла мягкая ладонь. — Ну, ничего-ничего, — огорчённо продолжил целитель. — Сейчас мы промывание сделаем.
Он вышел. Мотвил слегка наклонил голову, будто прислушивался к дыханию Щавеля.
— А ты, боярин, не боишься смерти, — обнаружил он сверхъестественную проницательность. — Ты давно как будто частично умер. На тебе лежит королевское проклятие. Скажи мне напоследок, тебе ведь уже всё равно, что ты натворил?
«Я убил Царевну-Птеродактиль, — подумал Щавель, мысли текли неторопливо. — Последний, с кем я разговариваю, мой раб. Вот оно, проклятие птеродактилей. Я умираю в тюрьме, и даже мой пленник взял надо мной верх».
— Я любил Царевну-Птеродактиль, — мёртвым голосом вымолвил он.
Мотвил аж дышать перестал. Прислушивался к чему-то ему одному доступному. Хмыкнул задумчиво и так гулко, будто мешок муки уронил на пол мельницы.
— Вот, значит, кто её уконтрапупил, — проговорил он и вновь надолго замолчал, но потом снова произнёс: — Расчленёнка в реакторном зале тоже твоих рук дело?
Щавель не ответил. Мотвилу и не требовалось.
— Как оно в мире складывается, — изрёк он, сопоставив и проанализировав. — Тесно же сплетаются пути-дорожки. То-то я думаю, откуда в тебе столько свойств и умений, если ты не шаман.
Сырость и хлад нарастали внутри, добираясь до сердца. «Скоро всё, — подумал Щавель. — Будет быстро. Что я умею?»
За два десятка ярких лет, прожитых по возвращении из Чернобыля, Щавель открыл в себе немало новых качеств, полученных от плоти и крови Царевны-Птеродактиль. Как-то само собой возникло понимание языка зверей. Не брали чары эльфов и людское колдовство, разносимое по воздуху и эфиру. Щавель практически не болел и не промахивался из лука. Наверняка, были и другие свойства, сказавшиеся на несчастном Жёлуде, которого Щавель особенно любил, чувствуя вину, хотя ценил менее старших сыновей. Старшие были дельными. Корень в отсутствие отца правил Тихвином. Орех командовал войском и охотился по лесам на разбойников, лахтарей и шюцкоровцев, когда последние, одни с востока, а другие с запада Ладоги имели дерзость проникать в приграничные
— Это редкая награда, понимать язык зверей, — шаман по-особому прислушивался к безмолвному собеседнику и, хотя глядеть не мог, Щавель чувствовал на себе его пристальное внимание. — Ты догадываешься, боярин, что можешь становиться невидимым? Нет? А будь у тебя знаний побольше, ты мог бы летать. Не как птеродактиль и не как шаман, но мог овладеть умением полёта. Да что уж теперь. Тюрьма убьёт тебя. Она доест тебя изнутри и ты разойдёшься, как сахар в воде. Это случится скоро. Ты перейдёшь в мир тонких материй, но не освободишься. Централ удержит тебя в своих стенах. Централ — это большая сила. Ты будешь скитаться по его галереям вечно.
Щавель недвижно лежал, слушая хохот шамана.
Тоска и отчаяние накрыли старого лучника.
— Вечно! — восторжествовал шаман, настроившийся на волну сокамерника и просекающий движения его души. — Плен тебе, а не вольный лес. Я научу Петровича, и здесь, на тюрьме, ты будешь служить хозяину, как шнырь!
На галёре прошлёпали подошвы. Альберт Калужский опустил на пол камеры ведро тёплой воды. Звякнула ручка.
— Орёшь, на продоле слышно, — укоризненно сказал он.
Мотвил заткнулся.
Целитель поставил у шконки напротив головы Щавеля таз. Залез в свой медицинский сидор, порылся. Достал мешочек соли. Высыпал в ведро.
— Сейчас желудок прочистим, — ободрил он пациента.
Щавель закрыл глаза.
— Что значит «плох», что значит «не пошла»? — разъярился Литвин, когда Воля Петрович доложил о чрезвычайном происшествии.
Разговор состоялся в канцелярии при закрытых дверях. Выслушав начальника тюрьмы и не получив внятного объяснения, сотник пригласил Карпа.
— Отравил командира, получается? — прогудел знатный работорговец, глядя на провинившегося, как на раба, которому надо то ли плетей всыпать, то ли распять у дороги.
Сам же Воля Петрович в ум взять не мог, как это случилось. «Горе арестантское», редко употребляемое по причине трудности производства, раньше сбоев не давало. Князев любил пропустить по рюмашке с главкумом, когда требовалось разработать сложную комбинацию по бесконтактной добыче информации у важного заключённого или придумать стратегию усмирения бунта, который в целях личной выгоды замутили воры. Да мало ли проблем возникало с трудным контингентом? Для подобных целей составлял Воля Петрович из подручных ингредиентов чудодейственные напитки, в изготовлении которых был большой дока. А тут одно из самых простых и надёжных зелий дало сбой. Найти обоснование этому Князев не мог.
— Не отрава! Мы сами пьём! — в отсутствии свидетелей из числа нижестоящих, Воля Петрович сбросил личину хозяина и предстал настоящим рабом. — Хотите забожусь на курочку-рябу? — не дожидаясь ответа, он подскочил к окну и поклялся страшной тюремною клятвой, истово таращась на решётку: — По-московски падлой буду, по-ростовски сукой буду, трижды в рот меня имать, век свободы не видать! — обернулся и, зацепив большим пальцем передний зуб, щёлкнул ногтем. — Не травил я Щавеля, зуб даю! Жопу ставлю, не травил!