Черный став
Шрифт:
— Пускай спит, не туркай ее, стара, — сказал он, уходя.
Одарка, выпроваживая его, сердито ворчала:
— Иди, иди! Добре, что самому не попало!..
Заперев за ним дверь, она вернулась к дочери и накрыла ее поверх свитки еще тканевым одеялом. Марынка вдруг зашевелилась и тихо спросила, не открывая глаз:
— То вы, мамо?..
— Я, дочка…
Девушка сдвинула брови и поморщила лоб, думая о чем-то. Потом снова спросила:
— А где ж Корнию, мамо?..
— Чего там еще надумала? — сердито сказала старуха. — Спи! А то такого
Марынка тихо улыбнулась, положила руку под щеку — и снова заснула. Улыбка так и осталась на ее ярко заалевших губах…
Одарка пошла в кухню, где ворочался на скрипучей лавке старый псаломщик.
— У-у, анахвема, чертяка бессонная! — выругала она его мимоходом. — Всю душу вымотали, еще мало!..
Она легла на свой сенник у печки, зевая и бормоча с сердцем:
— Уже в домовине отдохну… как заховают…
В хати стало тихо и сонно…
Марынка спокойно спала до утра. Когда взошло солнце и заглянуло к ней в окно розовыми, светлыми, точно омытыми в утренней росе лучами, облив нежным теплом ее лоб и веки — она открыла глаза, приподняла голову, посмотрила кругом — и тихонько засмеялась. Хорошо проснуться и встретить летнее утро, потом опять положить голову на подушку и задремать в теплых лучах раннего солнца!..
Она вдруг увидела на себе, у самого подбородка, край свитки, от которой знакомо, приятно пахло полем, дорожной пылью, лошадьми, дегтем. Марынка потянула носом, жмурясь от удовольствия, потом прижалась губами к свитке, завела глаза под веки — и так и заснула, вся озаренная солнцем и своим первым девическим счастьем…
XV
Калека Родион
Встала Марынка когда солнце уже высоко стояло в небе. Старая Одарка встретила ее сердитым ворчаньем:
— Спишь, как панна какая! Уже люди пообедали, а ты только прокинулась!..
Марынка засмеялась. Ее тело точно было налито солнечной теплотой, в груди что-то радостно дрожало, щекотало. Она ничего не помнила, что было с нею ночью, и долго стояла над свиткой Наливайко, стараясь понять, как она попала к ней на постель, — но так ничего и не поняла. Она нагнулась к ней, потерлась щекой о ее жесткие ворсинки — и засмеялась. Придет он — она его и спросит, зачем он закутал ее ночью в свою свитку. Вот и все!..
День был будний, а Марынка чувствовала себя совсем по-праздничному; ей даже захотелось одеться, как на праздник. Она открыла свою скрыню, в которой хранилось ее приданое, вытащила оттуда белую полотняную рубашку, вышитую на груди, плечах и внизу широкой каймой из пестрых узоров крестиками, и надела ее поверх своего домашнего платья, подпоясав под грудью вышитым же пояском. Распустив волосы, она долго смотрелась в осколок зеркала…
Пришла Одарка с подоткнутым по-будничному грязным подолом, постояла у двери, глядя на новую причуду дочки, и ворчливо сказала:
— От так и пойдешь на улицу — в рубашци? А что люди скажут?..
Марынка нетерпеливо отмахнулась от нее рукой.
— Та
В этой рубашке видел ее прошлым летом один художник, от которого Марынка узнала, что так одевались украинские девушки в старину и что она в этом наряде похожа на кочубееву дочь Марию. Марынке это понравилось, к этой рубашке она почувствовала особенное уважение; она надевала ее редко, только в особенные минуты, и в ней она воображала себя дочерью богатого, владетельного князя Кочубея…
Она так до вечера и проходила в этом платье, поджидая Наливайко. Он пришел лишь на закате, когда солнце уже низко висело над кочубеевским садом. Наливайко был хмур и смотрел на девушку исподлобья.
— Какая ж ты красавица, Марынка! — угрюмо, с кривой усмешкой сказал он. — Лучше б я и не видел тебя!..
Девушка смущенно засмеялась, с довольным видом оглядывая себя.
— Я теперь не Марынка! — сказала она, откинув назад голову, отчего все волосы ее ярко заблестели, всколыхнувшись на плечах и груди. — Я — панна Мария Кочубей! Вот как!..
— Ты такая ж панна Мария, как я попадья! — сердито сказала, выглянув из двери своим всегда злым лицом, Одарка. — Сором один, та й годи!..
Она тотчас же скрылась за дверью, и через минуту уже слышно было, как она кричала на свиней, остервенело визжавших у запертой калитки, которую они тщетно силились поднять рылами, чтобы пролезть во двор:
— Та цытьте, чтоб вам позатыкало!.. У-у, хвороба проклятуща!..
А Наливайко, глядя на Марынку, хмуро думал — была ли она ночью у Бурбы в Городище, — и от этого его лицо становилось все темнее…
Марынка подняла вдруг на него влажные, сияющие глаза и снова, еще больше смутившись, опустила их вниз. Так ясно, тепло, ласково она никогда не смотрела на него. У Наливайко даже задрожало что-то в груди и от сердца сразу как будто отлегло. Он тряхнул головой, словно хотел выкинуть из нее тяжелую думу, и сказал, глядя в сторону:
— Я за свиткой пришел…
— Зараз принесу… — пробормотала Марынка и бросилась в хату.
Там она взяла его свитку со скрыни и прижалась к ней лицом, жадно дыша ее свежим полевым запахом; застыдившись самой себя, вся красная, она вынесла ее на улицу.
Наливайко взял свитку и вместе с ней — и руки Марынки. Она рук не отнимала, только отвернула лицо в сторону, заслонившись еще от него приподнятым плечом…
На семибалковской дороге в это время раздался глухой стук бубна, сопровождаемый тонким звоном бубенчиков. Там показалось густое серое облако, в котором, по мере его приближения, стало вырисовываться странное существо, непонятно, нелепо катившееся с холма и вздымавшее своим необычным движением целую тучу дорожной пыли…
Наливайко тряхнул руки Марынки и засмеялся. Он уже был совсем доволен: видно было, что Марынке не так уж неприятно, что он взял ее руки, а у такой гордой девушки, как она — и это уже много! Но бубен звучал уже совсем близко, Марынка потянула назад свои руки — и он выпустил их.