Черный тюльпан (др. изд.)

Дюма-отец Александр

Ван Берле был из тех цветоводов, кого увлекла эта задача, Бокстель – из тех, что подумывал извлечь из нее выгоду. С того момента, как в изобретательном и прозорливом мозгу Корнелиса запечатлелась идея черного тюльпана, он без излишней торопливости приступил к посевам и прочим манипуляциям, необходимым, чтобы превратить красный цвет тюльпанов, которые он культивировал до сих пор, в коричневый, а затем и в темно-коричневый.

На следующий год он своего добился, вывел безукоризненный темно-коричневый сорт. Бокстель видел, как эти тюльпаны расцветали на грядке соседа, между тем как он смог получить лишь светло-коричневый экземпляр.

Возможно,

стоило бы изложить читателю прекрасные теории, утверждающие, что тюльпаны заимствуют свои цвета у сил природы; быть может, мы заслужили бы одобрение, доказав, что для садовода нет ничего невозможного, если он с терпением и талантом использует в своих трудах жар солнца, нежную чистоту воды, соки почвы и движение воздуха. Но ведь мы сочиняем не трактат о тюльпанах вообще, а решили рассказать историю одного-единственного тюльпана, и тем ограничимся, как бы ни прельщали нас иные темы.

Бокстель, в который раз осознав превосходство ненавистного врага и свое поражение, потерял вкус к цветоводству и, уже почти обезумев, с головой ушел в наблюдения за работой соперника.

Дом последнего был весь на виду. Сад, насквозь пронизанный солнцем, комнаты, сквозь окна которых взгляд различал все – ящики, шкафы, коробки, наклейки с надписями, легко читаемыми благодаря подзорной трубе. Луковицы, высаженные Бокстелем в грунт, гнили, в ящиках засыхали всходы, тюльпаны на его грядках чахли, а он тем временем, не щадя себя, немилосердно утомляя глаза, вникал во все, что творилось у ван Берле: можно сказать, он дышал через стебли его тюльпанов, вода, которой их поливали, освежала его, а голод он утолял мягкой, тщательно разрыхленной землей, которой сосед пересыпал свои обожаемые луковицы.

Но всего любопытнее была та работа, что производилась не в саду.

Ровно в час ночи ван Берле, услышав бой часов, поднимался к себе в лабораторию, в кабинет с большими окнами, абсолютно не препятствующими подзорной трубе Бокстеля. Ученый зажигал лампы, свет которых, заменяя сияние дня, озарял окна и стены, и Бокстель воочию видел, как проявляет себя изобретательный гений соперника.

Он смотрел, как тот просеивает семена, опрыскивает их составами, призванными изменить форму или цвет тюльпанов. Догадывался, для чего Корнелис некоторые семена сначала согревал, потом увлажнял, затем соединял с другими посредством чего-то похожего на окулировку – операция чрезвычайно тонкая, требующая фантастической ловкости. Семена, что должны были дать черный цвет, он держал запертыми в темноте; те, от которых требовался красный, раскладывал на солнце или близ горящей лампы, а сулившие белизну, этот простой и законченный символ водной стихии, располагал так, чтобы на них постоянно падал свет, отраженный от поверхности воды.

Подзорная труба завистника делала его достоянием это невинное колдовство, плод союза детской мечтательности с мужественным гением, этот терпеливый непрестанный труд, на который Бокстель считал себя неспособным. Перед ним как на ладони представала вся жизнь, все помыслы и надежды Корнелиса.

Странное дело! Такая самозабвенная увлеченность, такая преданность искусству не смягчали свирепой зависти, опалявшей душу Исаака, и снедавшей его жажды мщения. Порой, нацеливая на ван Берле свою подзорную трубу, он тешил себя фантазией, будто в руках у него мушкет, не дающий промаха, и тогда он пытался нащупать спусковой крючок, грезил о выстреле, о смерти противника.

Однако, поведав о трудах одного и подглядываниях другого, пора приурочить

к этим событиям приезд Корнелиса де Витта, главного инспектора плотин, в ту пору посетившего свой родной город.

VII. Счастливец сводит знакомство с бедой

Покончив с семейными заботами, Корнелис в январе 1672 года пожелал навестить своего крестника, Корнелиса ван Берле.

Уже стемнело.

Корнелис, как ни был далек от садоводства и искусства, обозрел весь дом от мастерской живописца до оранжереи, от картин до тюльпанов. Он поблагодарил крестника как за то, что тот запечатлел его на борту адмиральского корабля «Соединенные Провинции» во время сражения при Сутвудской бухте, так и за то, что назвал его именем великолепный тюльпан. Все это было высказано так приветливо, по-отечески ласково, и пока он осматривал сокровища ван Берле, у дверей счастливчика собралась толпа, исполненная любопытства и даже почтения.

Весь этот шум привлек внимание Бокстеля, который закусывал, сидя у огня.

Он осведомился, в чем дело, и узнав, тотчас вскарабкался в свою обсерваторию.

Невзирая на стужу, он засел там, вперившись в подзорную трубу.

От этой трубы ему было мало толку с осени 1671 года. Тюльпаны, зябкие, как и пристало детям востока, зимой не произрастают в открытом грунте. Им нужно нежиться в доме, у теплой печки, на мягком ложе в ящиках. Поэтому Корнелис проводил всю зиму у себя в лаборатории, среди книг и картин. В комнату, где хранились луковицы, он заходил редко, разве что затем, чтобы впустить туда несколько солнечных лучей, которые сквозь застекленное окно в потолке волей-неволей проникали в опочивальню тюльпанов.

В тот вечер, о котором мы ведем рассказ, после того как Корнелис с ван Берле в сопровождении нескольких слуг обошли апартаменты, де Витт, понизив голос, сказал крестнику:

– Отошлите ваших людей, сын мой, и постарайтесь, чтобы мы ненадолго остались одни.

Корнелис поклонился, давая понять, что повинуется.

Потом громко предложил:

– Не угодно ли вам, сударь, теперь взглянуть на сушильню тюльпанов?

Сушильня! Это же для тюльпановодства – дарохранительница, святая святых, Пандемониум, древнегреческий храм всех демонов, запретное для непосвященных святилище в древних Дельфах.

Никогда лакей не переступал ее порога своей дерзкой ногой, как сказал бы великий Расин, чей гений расцветал в ту эпоху. Корнелис допускал туда только безобидную метлу старой прислужницы-фрисландки, своей кормилицы, которая с тех пор, как он посвятил себя культу тюльпанов, не осмеливалась положить луковицу в рагу, боясь невзначай уязвить своего питомца, содрав шкуру с его кумира и употребив божество вместо приправы.

Поэтому при одном слове «сушильня» слуги, освещавшие им дорогу, почтительно попятились. Корнелис взял у ближайшего из них подсвечник и зашагал в сторону заветной комнаты. Его крестный шел за ним.

Следует заметить, что сушильня была тем самым кабинетом с большими застекленными окнами, на которые Бокстель непрестанно наводил свою подзорную трубу.

Завистник был на своем посту, настороженный более, чем когда-либо. Сначала он увидел, как осветились стены и стекла. Потом появились две фигуры, силуэты, похожие на тени. Один из них, рослый, величественный, суровый, сел за стол, на который Корнелис поставил светильник. У первой тени было бледное лицо и длинные черные волосы, разделенные прямым пробором и падающие на плечи. Бокстель узнал Корнелиса де Витта.