Черный тюльпан (др. изд.)
Шрифт:
«Это дордрехтские голуби, – сказал себе ван Берле, – следовательно, они могут вернуться туда. Если бы кто-то привязал письмо к крылу одного из них, был бы шанс, что его весточка долетит до Дордрехта и попадет в руки тех, кто грустит о нем».
Подумал еще немного и решил: «Этим кем-то буду я!»
Когда тебе двадцать восемь и ты приговорен к пожизненному заключению, то есть обречен просидеть за решеткой двадцать две или двадцать три тысячи дней, становишься терпеливым.
Ван Берле неустанно раздумывал о своих трех луковицах, ибо эта мысль билась в его памяти так же неустанно, как сердце – в его груди. Итак, ван Берле, грезя о тюльпанах,
На то, чтобы поймать самца, ушло еще два месяца, потом он запер их вместе, и к началу 1673 года, дождавшись появления яиц, отпустил самку, которая, доверив голубю посидеть на гнезде вместо нее, радостно полетела в Дордрехт, унося под крылом его послание.
Вечером она вернулась. Письмо осталось при ней. Так продолжалось пятнадцать дней. За это время разочарование, которое ван Берле испытывал поначалу, превратилось в глубокое отчаяние.
Наконец на шестнадцатый день птица возвратилась без письма.
Это письмо ван Берле адресовал своей кормилице, старой фрисландке. Он взывал к милосердным душам, что найдут ее, с мольбой передать ей его послание как можно скорее и желательно в собственные руки.
В письмо, адресованное кормилице, он вложил маленькую записку для Розы.
Богу, чье дыхание позволяет семенам сурепки перелетать через стены старых замков, а их всходам расцветать, как только дождь освежит их, было угодно, чтобы кормилица ван Берле получила письмо.
И вот каким образом.
Покинув Дордрехт ради Гааги, а Гаагу ради Горкума, мингер Исаак Бокстель бросил на произвол судьбы не только свой дом, своего слугу, свою обсерваторию и подзорную трубу, но и своих голубей.
Слуга, оставшись без жалованья, сначала проел те немногие сбережения, что у него были, а потом принялся за голубей. Увидев это, голуби эмигрировали с крыши Исаака Бокстеля на крышу Корнелиса ван Берле.
У кормилицы было доброе сердце, оно томилось потребностью кого-нибудь любить. Она прониклась симпатией к голубям, прилетевшим просить ее гостеприимства, и когда слуга Исаака потребовал себе в пищу не то двенадцать, не то пятнадцать оставшихся птиц – примерно стольких же он успел съесть ранее – она предложила выкупить их у него по шесть голландских су за голову. Это было вдвое больше действительной цены голубей, так что лакей с превеликой радостью согласился. И кормилица стала законной хозяйкой голубей завистника.
Эти голуби, смешавшись со стаей других, посещали Гаагу, Левештейн, Роттердам, где искали, должно быть, пшеничные зерна другого сорта и коноплю повкуснее местной.
Случаю, а вернее, Богу, было угодно, чтобы в руки Корнелиса ван Берле попала как раз одна из этих птиц.
Из этого следует, что если бы завистник не уехал из Дордрехта, пустившись вслед за своим соперником сначала в Гаагу, потом в Горкум или Левештейн, письмо ван Берле попало бы в его руки, а не в руки кормилицы. И несчастный узник зря потратил бы время и усилия, а повествователю пришлось бы вместо того, чтобы рассказывать о разнообразнейших событиях, готовых развернуться под его пером, описывать длинную череду дней, безотрадных, печальных и темных, как ночной покров.
Записка, стало быть, попала в руки кормилицы ван Берле. В один из первых февральских дней, когда вечерняя заря гасла и в небе проступали, словно рождаясь
Он прижал руку к сердцу и прислушался. Это был нежный, мелодичный голос Розы.
Надо признаться, что Корнелис не так опешил от изумления, не настолько обезумел от счастья, как случилось бы, не будь истории с голубями. Взамен исчезнувшего письма птица под своим крылом принесла ему надежду, и он, зная Розу, понимал, что если ей передали записку, теперь можно со дня на день ждать известий о своей любимой и своих луковицах.
Вскочив на ноги, он навострил уши и подался к двери. Да, он узнал тот же незабываемый голос, так нежно взволновавший его в Гааге.
Но теперь, хоть Роза и проделала путь от столицы до Левештейна, хоть ей и удалось каким-то неизвестным Корнелису образом проникнуть в тюрьму, кто знает, посчастливится ли ей еще и добиться встречи с узником?
Пока Корнелис изводил себя решением этого вопроса, колеблясь между желанием и тревогой, окошечко на двери его камеры открылось, и Роза, сияя от счастья, блестя нарядным убором, побледневшая от горестей, пережитых за последние пять месяцев, но оттого ставшая еще прекраснее, прижалась лицом к решетке и воскликнула:
– О сударь! Сударь, вот и я.
Корнелис простер к ней руки, поднял глаза к небу и не сдержал крика радости:
– О Роза! Роза!
– Тсс! Будем говорить тише, отец идет следом за мной, – сказала девушка.
– Ваш отец?
– Да, он там внизу, у подножия лестницы, сейчас получит указания от управителя и поднимется сюда.
– Указания от управителя?
– Слушайте, я попробую вам все объяснить в двух словах. У штатгальтера есть загородный дом в одном лье от Лейдена, в сущности, это просто-напросто молочная ферма. Всей тамошней скотиной ведает моя тетка, его кормилица. Когда я получила ваше письмо, прочесть, увы, не смогла, мне его прочитала ваша кормилица. Тут я сразу побежала к своей тетке и пробыла там до тех пор, пока принц не заехал на ферму. Когда он там объявился, я его попросила перевести моего отца с должности главного ключника Гаагской тюрьмы на место тюремного надзирателя в крепости Левештейн. О моей цели он понятия не имел, не то бы, пожалуй, отказал, а так, напротив, согласился.
– И вот вы здесь?
– Как видите.
– Так что я каждый день смогу видеть вас?
– Настолько часто, насколько это мне удастся.
– О Роза, моя прекрасная мадонна! – воскликнул Корнелис. – Роза, так вы, значит, любите меня хоть немножко?
– Немножко… – протянула она. – Ах, господин Корнелис, вы уж слишком нетребовательны.
Корнелис в страстном порыве протянул к ней руки, но только их пальцы смогли соприкоснуться сквозь решетку.
– Отец идет! – шепнула девушка.
И, проворно отскочив от решетки, она бросилась навстречу старине Грифиусу, который уже поднялся по лестнице.
XV. Окошко
Вслед за Грифиусом топал его громадный пес.
Он устроил обход с ним вместе, чтобы при случае зверь смог опознать заключенных.
– А правда ли, отец, – спросила Роза, – что это та самая знаменитая камера, откуда бежал господин Гроций? Вы ведь знаете, кто это?
– Ну да, да, мошенник Гроций, друг того мерзавца Барневельта, казнь которого я своими глазами видел, еще когда был мальцом. Гроций, ах-ах, подумаешь! Значит, он смылся из этой камеры? Что ж, бьюсь об заклад, что больше отсюда никто не удерет.