Чёрный Янгар
Шрифт:
– Хочу… хочу… хочу…
Из дому выходя, глядела она, что другие носят. И злая ревность точила сердце.
– Хочу… – шелестом, шипением змеиным нес ветер ее голос.
И спешили родители, сыпали золото, откупая понравившуюся вещь. Видать, и вправду богаты были. Но не все на земле покупается, и однажды увидела красавица чужого жениха.
– Хочу, – сказала и ножкой топнула.
Попытались родители образумить, да только ничего не слышала она.
– Хочу! – кричала. – Моим будет!
Бросились они
– Другая люба.
Смириться бы красавице, да… не сумела.
Что она сделала? Одни говорят, что тень свою костяным ножом отрезала и, на руки взяв, выпила темноту. Другие – что трижды перепрыгнула она через волос конский, над порогом натянутый. А третьи, которым верю, утверждают, будто бы сама собой душа ее переменилась от злости.
Уснула девица человеком, а проснулась…
– Мое, – сказала она и коснулась родителей, забирая жизнь. – Мое, – повторила, выпивая и слуг, и рабов. Заглянула в конюшни, в сарай и овин. Опустел богатый некогда двор, живая пшеница и та поблекла, серой стала. А девица вышла за ворота. – Мое… – шептала, улыбаясь страшно. И забрала звонкий голос свадебных колокольчиков, и черноту волос невесты, красоту ее, улыбку. Любовь из сердца жениха вытянула. Радость у гостей.
Пила она, неспособная напиться.
Так появилась первая сумеречница, тварь немертвая, но и живая чужой жизнью, сладкой кровью, болью, страхом, всем, до чего дотянется, вечно голодная и неспособная голод утолить. Сколько ни пьет, все ей мало.
Говорят, что та, первая сумеречница долго жила, из самой земли соки тянула, с каждым глотком прибавляя себе сил. Сама Акку явилась за нею, перерезала немертвую струну жизни серпом.
Говорят, что редко появляются подобные твари, но уж если объявились, то непросто их одолеть. Не возьмет сумеречницу ни огонь, ни холодное железо, ни серебро заговоренное. Не страшна ей ветвь омелы и робкая, богами благословленная осина. Не остановит жадную текучая вода. Однажды появившись, будет она с каждым днем силы набирать.
И как ее убить?
Я не умею.
А значит, она убьет меня.
Моя клетка открылась, и смотритель с длинной палкой, на конце которой привязан был нож, сказал:
– Иди давай.
И палкой ткнул, но не в меня, в воздух.
Он все еще боялся.
Я тоже.
Дверь. И узкий проход. Решетки. За ними – совокупный звериный запах толпы. Она взбудоражена и ждет зрелища. Снова дверь, которая распахивается, а в меня швыряют камнем, поторапливая.
Как это было?
Как на той, брошенной мне под ноги дороге.
Белый песок, нагретый солнцем. Странно, что я чувствую тепло и, пытаясь его сохранить, зачерпываю горсть песка, а он, текучий, проскальзывает сквозь пальцы.
– Тварь! – Этот голос вырывается из гула толпы, и в меня летит гнилая репа. Уклониться просто, но… люди отзываются свистом, гоготом.
Им смешно?
Что смешного в том, что меня убьют?
Я разглядываю решетку, за которую не перебраться – прочная и высокая. Прутья ее остры, а на остриях головы насажены, над ними кружатся мухи, и жужжание их в какой-то момент заглушает рев толпы.
По ту сторону прутьев люди?
Наверное.
Когда-то были… и будут, когда покинут арену, унося с собой запах крови и хмель азарта. Сейчас же они все на одно лицо, и лицо это искажено. Мне страшно смотреть на него.
– Ату ее! Ату!
Этот крик заставляет обернуться. И я вижу собак, тех самых, что так желали добраться до меня. Сейчас они кружат, скалятся. На шкурах их свежие раны, а в глазах усталость.
Собаки – не люди, но я не хочу убивать их.
– Уходите, – шепчу, понимая, что голос мой не будет услышан.
Они рычат, жалобно, точно извиняясь за то, что нам выпало сойтись здесь для чужой забавы. И вожак, в котором явно есть волчья кровь, серый, огромный, первым бросается на меня.
И падает под ударом лапы.
Он кувыркается, добирается до решетки и застывает комом плоти. Надеюсь, ему не было больно. Я поворачиваюсь к псам и скалюсь. Рычание мое заставляет людей примолкнуть.
А псы просто ложатся на песок.
– Ату ее! – кричит распорядитель и, силясь дотянуться, сует палку сквозь прутья. Но псы далеко и вставать не собираются. По рядам проносится разочарованный гул, и распорядитель вскидывает руку.
Четыре собаки.
Четыре стрелы.
Четыре свежих трупа.
И я понимаю, что выйти живой из этого круга не получится. А сзади раздается лязг, и открываются ворота, чтобы пропустить…
Я ждала Гирко с его копьем и бестолковой местью, а на арене появился Олли. Мой брат ступил на песок, огляделся и презрительно сплюнул под ноги. Он был бос и без рубашки. Кожаные штаны пестрели пятнами, а на груди Олли виднелась пара свежих ран. Левая рука была перевязана, но сквозь полотно проступили уже бурые пятна. В правой руке он держал копье, то самое, что должно было убить меня.
– Здравствуй, сестричка. – Олли опустил копье и решительно шагнул ко мне. – Говорил же, свидимся.
Он обнял меня-медведя, а меня-человека задвинул за спину, пряча от толпы.
– Знаешь, – Олли был весел, – сейчас я безумно рад, что стою здесь, а не там.
Он указал на скамьи и людей, которые свистели и кричали.
Им нужна была кровь.
– Тебя убьют.
Как пса, который отказался драться. Всего-то взмах руки и стрела.
– Быть может, – беспечно отозвался Олли. – Не высовывайся, сестричка. И ты бы обернулась. У медведей шкура толстая.