Черский
Шрифт:
Это был касситерит. Черский поднял тяжелый черный камешек, осторожно покачал на ладони, сжал в кулак, потом разжал пальцы. Колючая дрожь пробежала по сердцу, та самая дрожь, что так хорошо известна исследователям, поэтам, влюбленным.
— Смотри, Мавруша, — олово. На этой сопке. Олово на Колыме.
Мавра Павловна тоже покачала на ладони обломок и спрятала в карман.
Муж и жена забыли о времени, о себе, о дожде, моросящем над таежным миром. Они собирали черные, похожие на паюсную икру обломки, складывали их в маленькие пирамидки. Когда ноги задрожали от усталости,
Промокшие, измазанные грязью, усталые, они доползли до вершины.
— Олово, олово! — звучно и торжественно произнес Черский.
— Какое это богатство для земли русской! И где? В далеком, затерянном крае. И лежит оно бесполезным кладом в местах, которые царское правительство считает пригодными лишь для ссылки государственных преступников. Ну, да ничего. Придет время, и наши потомки снова откроют эти богатства.
Черский выпрямился и огляделся.
На западе громоздились горные цепи, то покрытые снегом, то темные от лесов. И цепи эти шли с северо-запада. На востоке, по левому берегу Колымы возвышались такие же горные цепи. Но цепи эти шли с северо-северо-запада. Это были поперечные горные хребты, соединявшие Колыму с Индигиркой.
А на всех географических картах был показан продольный меридиональный хребет.
— Я все-таки оказываюсь прав. На картах мира эти горы показаны неверно, — рассмеялся Черский. — Мавруша, догадка моя подтверждается. Теперь я смело могу исправить географические карты северо-востока нашей страны.
И он объяснил жене, в чем дело.
Маленькая голубоглазая женщина смотрела на мужа, счастливая и гордая за него.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Мягко шелестит вода, ветки кустарников вертятся в водоворотах, небо легкое, прозрачное, праздничное.
Горы постепенно раздвигаются, отходя на восток и на запад. Колыма расширяется. С обоих берегов в реку впадают ручьи, речушки, речки.
Водопады обрушиваются в реку, разбрасывая многоцветные брызги, водяной дым рассеивается по Колыме.
Застегнув воротник пальто, сжав на груди руки, Черский сидел на корме корабля. Кружилась голова, слегка знобило, но изнуряющих приступов кашля и кровохарканья не было.
Саша, ловко перебирая голенастыми тонкими ногами, перебрался к отцу, снял с него запотевшие очки, вытер их носовым платком.
— Какое хорошее утро, папа! Как только остановимся, наловлю хариусов. И сварю тебе уху….
— Хорошо, Саша. Жду твоей ухи.
Он
Мальчик видел, с каким терпением отец переносит свои страдания, и сам старался быть мужественным. Как и Мавра Павловна, он научился угадывать желания отца по движениям пальцев, губ, глаз, по его печальным улыбкам.
Черский привлек к себе сына, прижался мягкой бородой к розовой прохладной щеке. «Что бы мне сказать ему такое сильное и простое, как сама жизнь? Где мне взять такие слова, чтобы запали в его сердце и были путеводными звездами? Нет, ничего не надо. Никаких слов. Ни напутствий, ни пожеланий! Пусть остается в неведении до последнего дня. Неведение поможет ему перенести мою смерть».
— Сашенька, позови Степана.
Мавра Павловна насторожилась, видя, как Степан, тяжело покачиваясь, прошел на корму. «Уж не случилось ли что с Иваном? Не плохо ли ему снова?» Она поймала улыбающийся взгляд мужа и успокоилась.
— Тебе маленечко лучше, Диментьич? — спросил проводник, усаживаясь в его ногах.
— Немного повеселее.
— Вот и славно, что хорошо.
— Где мы сейчас находимся?
— Кабыть, скоро остров Пяткова.
— Надо пристать к этому острову.
— А нам выбора другого нету. Хошь не хошь, а пристать надоть. Рибы только-только стало, а я на прошлых стоянках ничего не доспел с рибалкой. А когда нечего чавкать, какая дорога?
— Ты прав, Степан.
— Да ну тебя!
— Степан, наклонись поближе.
Проводник наклонился к уху Черского. Он зашептал горячо и быстро:
— Не сегодня, так завтра наступит мой конец.
— Да ну тебя, Диментьич!
— Не возражай, молчи…
— Молчу.
— Жена и сын останутся совершенно одни в этой пустыне.
— А я на чо, Диментьич? Я чо, человек али волк?
— Я тебя хочу попросить…
— И просить не надоть! Я их не оставлю в беде. Хорошо-ду, плохо-ду, а будем ехать в одной упряжке. Да брось ты думать о смерти. Мы еще с тобой в Нижне-Колымске попригаем, в Якутске попляшем…
— Молчи.
— Молчу.
— Когда меня похоронишь, не задерживайся на месте. Сразу же дальше, вперед. Помоги жене вернуться в Якутск. Академия наук не позабудет тебя.
— Дак я разве для Академии наук стараюсь? Я тебя оберегать должон! Как я людям в глаза посмотрю, если тебя в беде брошу? Немыслимо и подумать…
— Тогда я спокоен…
Праздничное небо незаметно тускнело. На севере собирались тоскливые тучи. Похолодало. Подул ветер, карбас стало подкидывать. Впереди показался остров Пяткова.
Это был пустынный островок, заросший лиственницами и ветлами. Под корнями мокрой травы болезненным холодком дышала вечная мерзлота. О голые береговые утесы плескались колымские волны, галька, шебарша, перекатывалась на песке.
Степан укрыл карбас в маленькой бухточке, установил палатку, натаскал плавника для костра.
— Ты хоть передохнул бы, Степан, — заметила Мавра Павловна.
— На том свете пиридохнем. Я от безделья хуже чумного. Устрою вот бирлогу на ночь, половлю рибки, накормлю вас ухой, и тогда можно на боковую.