Черта горизонта: Стихи и переводы. Воспоминания о Марии Петровых
Шрифт:
С природой у Марин Сергеевны особые взаимоотношения. Связь исконная, нерасторжимая. И не просто связь, а чувство товарищества, доверительной дружбы, приобщенности к тем тайнам, из которых когда-то давным-давно родилась сказка. Взять хотя бы такие строки:
А воздух? Он с тобой до гроба, Суровый или голубой, Вы счастливы на зависть оба, — Ты дышишь им, а он тобой.Или это:
Боже, как светло одеты, ВА эти строки:
В заколдованную сеть Соловей скликает звезды, Чтобы лучше рассмотреть, Чтоб друзьям дарить под гнезда…Не сам ли поэт «скликает звезды» и раздаривает их?.. Чудо где-то рядом, совсем близко. Надо лишь очень захотеть его увидеть:
И памяти черные шрамы свежи На белых стволах… Это летопись леса. Прочесть лишь начало — и схлынет с души Невидимая вековая завеса. И вдруг засветился мгновенным дождем Весь лес, затененный дремучими снами. Как горько мы жаждем, как жадно мы ждем Того, что всегда и везде перед нами!Почему я выбрала именно эти стихи? Может быть, они и не самые значительные, если взять творчество Петровых в целом. Но для меня они своего рода ключ к пониманию сложного и многогранного образа поэта и человека. Кроме того, от них тянется прямая нить к моему собственному восприятию мира.
Скажу еще раз словами поэта:
Я видела и слышала сама, Как в чаще растревоженного бора Весна и лето, осень и зима Секретные вели переговоры.А теперь обращусь к памяти моей. Погружусь в эту растревоженную чащу, где образы людей, события, вёсны и зимы сосуществуют в сложном, многоликом и нерасторжимом единстве, где день прошедший может стать днем сегодняшним.
…На заре пришел свет и расширил жизненное пространство: темные провалы в стенах стали окнами во вселенную. Вселенная подарила мне холодный осенний пруд, остров посреди пруда, щедро раскрашенный золотистой охрой, и старинный белый монастырь на острове.
Это вид из моего окна. Есть в Измайлове большой пруд — там, где речка Серебрянка, широко разливаясь, омывает остров.
Из гущины боярышника и давным-давно одичавших яблонь вышла женщина. Остановилась, прислушалась к чему-то и, чуть улыбаясь, пошла по шуршащим листьям.
Мария Сергеевна шла мне навстречу, появившись — бог весть откуда — из своих «Осенних лесов», со своего «Лесного дна»…
Когда-то я гуляла с ней у пруда. Но это был другой пруд — Голицынский, окруженный летним лесом. Крутой берег, сплошь заросший малинником. Невдалеке — где-то за деревьями — пронзительные вскрики электричек. И неожиданный — совсем близкий, над самой головой — стук дятла. Красная шапочка, быстрая пробежка по стволу.
— Где же он? — Мария Сергеевна глянула вверх.
Смотрела, прислушивалась и улыбалась — тихо, уголками губ. А глаза улыбались широко, ярко. Запоминали, наверное, все это: зеленую мутноватую прудовую воду, зеленую тяжелую и чистую после дождя листву, предвечернее небо, уже не голубое, еще не сиреневое, а тоже зеленое, неуловимо зеленое…
Как хорошо, что Измайловский пруд может превратиться в Голицынский. Или в совсем маленький, не имеющий названия, — и не поймешь, прудок ли, болотце ли, или просто большая лужа, мшистое блюдце, до краев наполненное талым снегом. А рядом — на сухом, открытом солнцу бугре — первая медуница. На одном стебле голубые и лиловато-розовые цветки. И стоит над медуницей женщина в неяркой косынке. Стоит слушает лес, талую воду, беззвучные взрывы почек, первого скворца — ах ты, господи, как рано прилетел нынче! — и еще что-то, слышимое только ей.
Я вдруг пугаюсь, что она простудится. Ноги у нее мокрые — по колена. Холодно ведь еще. Позвать ее, окликнуть?.. Нет, нельзя. Может быть, в этот миг — как медуница из вешнего сумрака — возникает стихотворение. Но все же мне немного тревожно.
— Ничего со мной не случится, — говорит Мария Сергеевна, отвечая моим мыслям. — В лесу-то… Ничего не случится…
* * *
Окно… Мое окно во вселенную. На Измайловском острове сошлись сегодня все времена года. Для «секретных переговоров». Кому же как не Марии Сергеевне при сем присутствовать? Ей ведь любы и медуница, и летний проливень, и метель, и остро пахнущие привядшие листья.
Ничего странного, что все сразу, все вместе. Моя память рассыпает, щедро швыряет в мир, накладывает друг на друга цветные изображения. Кадр за кадром и — кадр на кадр.
* * *
Испорченные туфли. Мокрые чулки… Голицынское лето.
Мария Сергеевна живет в Доме творчества писателей. В коттедже, на первом этаже. Окно выходит в небольшой двор.
Здесь довольно шумно. Три раза в день за едой приходят курсовочники. С детьми. Прихожу порой и я с маленьким, дошкольным еще, племянником. Рвусь поговорить с Марией Сергеевной, но это редко удается: мальчишка все время норовит залезть в собачью конуру, а пес не всегда понимает, что он с самыми добрыми намерениями.
Мария Сергеевна иногда выглядывает во двор. Машет мне рукой. А то я и сама подойду, — если занавески раздернуты, — окликну ее, или, встав на цыпочки, постучу по высокому подоконнику. Мимолетная встреча под кодовым названием «серенада». И действительно, чем не серенада? Она — в окне (балкон можно примыслить), легкая, косо освещенная скудным в то лето солнцем. Я — под окном, тяжелая от резиновых бот и громоздкой куртки. Вместо гитары кошелка, время от времени издающая алюминиевые звуки — кастрюли честно выполняют свои обязанности.
Какой уж тут разговор? Так, короткие фразы:
— Как вам работается?.. Когда можно прийти?..
— Да когда хотите. Когда сможете…
И я, конечно, прихожу, удрав от своих дачных дел.
Сидим, пьем чай. Вечереет. Дождь монотонный, упорный — на всю жизнь. Зареванные оконные стекла. Плачущий сад. Особая тишина вокруг — тишина бесконечно шелестящих капель. Зеленый сумрак.
И плед ее — привезенный из дому, — зеленый с черным. И халат на ней зеленоватый. Подводное царство, а не комната.