Черта прикрытия

Бэнкс Иэн М.

— Сенатор, я теряюсь в догадках относительно причин, по которым вы сочли возможным почтить меня своим визитом, — проговорила она официальным тоном.

— Потому что вы этого достойны, — ответил дородный старик, расслабленно потягиваясь в луже. Он устроился поудобнее, повернув спину так, чтобы насладиться видом с террасы. Прозрачная стена отстояла метра на три от ее края — это расстояние намного превосходило дальность прыжка обычного павулианца с места, даже будь он ростом под потолок этого яруса, но старый сенатор был подвержен приступам головокружения. Ее поразила готовность Эрруна встретиться с ней на такой высоте.

Он повозился в грязи и посмотрел на нее.

— С другого хобота, вы этого по определению

недостойны.

В луже оставалось еще свободное место. Там она могла бы поваляться, но не стала. Полгода назад она бы не задумываясь так и сделала, и потеряла бы, вероятно, куда больше, чем могла подумать изначально... Она подумала, стоит ли похвалить себя за такую воздержанность, и решила, что еще рано. В арсенале почетного члена Палаты Представителей Эрруна было очень много приемов, иные куда хитрее, чем этот.

— Как бы ни было, — сказал он, стряхивая одним хоботом подсохший ил с бока, — думаю, что настала пора нам кое-что выяснить.

— Я лишь к этому и стремлюсь, — ответила она. — Я вся внимание.

— Хмм, — протянул он, обмазывая себя новой, влажной порцией ила. Движения его были почти грациозны. Своего тела Эррун касался так нежно и деликатно, что Филхэйн даже восхитилась. — Мы... — начал было старик, но приумолк. — Мы — падшие существа, госпожа Представительница.

Он снова замолчал, обменялся с ней взглядами.

— Могу ли я называть вас Филхэйн...

Он приподнял один хобот, весь в иле, и дал ему упасть в лужу с негромким всплеском.

— ... в такой неформальной обстановке?

— Я не против, — ответила она. — Почему бы и нет?

— Хорошо. Мы — падшие существа, Филхэйн. Мы никогда не были вполне уверены, кто были наши предшественники, но всегда воображали их себе героями, воплощениями силы и мужества. Кем-то вроде хищников. Вслух мы заявляли, что отказались от этих качеств во имя цивилизации.

Эррун коротко фыркнул и продолжил:

— Но мы те, кто мы есть. Мы несовершенны, но делаем все, что в наших силах. Иногда у нас получается совсем неплохо. Мы можем гордиться, что еще не впали в жуткую зависимость от искусственных интеллектов, нами же и вызванных к жизни, не лишились всех тех качеств и личностных устоев, какие и сделали нас великой расой. Цивилизованной расой, хотел бы я прежде всего подчеркнуть.

Эррун, очевидно, говорил о принятом павулианцами фундаментальном решении: во всех спорных вопросах полагаться на суждения павулианца, а не искусственных интеллектов, которым была отведена вспомогательная роль — они помогали делать деньги и следили за соблюдением правопорядка. И, разумеется, он намекал на Всеобщую Мудрость, павулианскую религиозную философию, Порядок жизни, в котором еще сохранялись черты гаремизма — принципа мужского доминирования. У Филхэйн на сей счет имелось совершенно недвусмысленное мнение. Именно эти принципы тянули назад павулианскую цивилизацию и не давали ей развиваться. Но спорить об этом с консерваторами такого почтенного возраста и столь значительного общественного веса, как Эррун, она не хотела. Есть проблемы, которые проще всего решаются естественной сменой поколений. Надо просто подождать, и почтенные старцы уйдут в мир иной, а их места займут более отзывчивые к требованиями прогресса типы.

Если повезет.

— Вы, Дальники, о многом иного мнения, и я отдаю себе в этом отчет, — произнес Эррун. — Но дух наш — дух нашей расы, нашей цивилизации — по-прежнему здесь, на равнинах этой планеты, в павулеформированных Новых Обителях и на хабитатах, что обращаются вокруг нашей родной звезды.

Эррун благоговейно взглянул на солнце, пробивавшееся из-за кремовых облаков в южной стороне небосклона.

— Под этим солнцем, — вежливо прокомментировала Филхэйн. Она была не в том настроении, чтоб заводить разговор об абсурдности своего положения как единственной Представительницы всей огромной диаспоры, составлявшей теперь большинство в Великом Павулианском Стаде. Вообще-то по традиции все они относились к одному из Пятнадцати Стад, так что десятки миллиардов павулианцев, живущих под иными солнцами, могли обойтись и одним посланником в Палате, но для нее это было только очередным проявлением идиотского ретроградства, трюком, позволявшим Павулианскому Центру удерживать нити управления распределенной империей.

— Под этим солнцем, — согласился старик и вдруг спросил: — Вы носите душехранительницу?

— Да.

— Осмелюсь заключить, что вы придерживаетесь одной из распространенных среди Дальников религиозных систем.

Она даже не была уверена, можно ли назвать эту систему взглядов религией.

— После смерти, — сказала Филхэйн, — я присоединюсь к моим друзьям, ушедшим пастись далеко. Моя душехранительница соединена с локальной Послежизнью.

Старый павулианец вздохнул и покачал массивной головой. Он явно собирался завести какую-то речь — вполне возможно, о загробной каре отступникам, — но не стал. Вместо этого он зачерпнул хоботом немного илистой воды и окатил ею себя.

— Кара нужна, чтобы мы оставались добродетельны, о Филхэйн, — заявил он. Голос его звучал доверительно, хотя в нем сквозили нотки сожаления. — Я, разумеется, не захожу столь далеко, как те, кто хотел бы, чтоб мы никогда не вели свою родословную от хищников, но должно же у нас быть хоть что-то, неизменно удерживающее нас на передних копытах. Моральный стандарт. Критерии этической оценки. А?

— Я понимаю, что вы всей душой верите в это, уважаемый Представитель, — ответила она дипломатично.

— Хм-гмм. Вы, думаю, уже видите начало тропинки, к которой я вас веду. Не буду же я дальше водить вокруг да около. Мы нуждаемся в страхе перед посмертным наказанием, чтобы в этом существовании не вести себя подобно диким зверям в чаще.

Он махнул одним хоботом.

— Если честно, Филхэйн, я понятия не имею, есть ли Бог. Я знаю о нем не больше, чем вы или Верховный Преосвященник.

Он опять фыркнул.

— Возможно, — задумчиво протянул старик, — Бог обитает в местах, где живут Сублимированные, в сокрытых от нашего взора измерениях, так туго скрученных, что туда попробуй пролезь... Я подозреваю, что это последнее место, какое Ему осталось. Но, повторюсь, я не могу знать наверняка. Но я почти уверен, что в нас присутствует злое начало. Я знаю и принимаю как неизбежность, что технологии, выпустившие его на свободу — позволившие нам искоренить естественных врагов, — теперь порождают средства спасения наших душ и себя самих. Они позволяют нам распределять награды и наказания даже из могилы. Или, по крайней мере... наделяют нас страхом посмертной кары.

Он покосился на нее.

Она медленно умастила себе бок илом.

— И вы хотите меня убедить, что этот страх мнимый?

Он придвинулся к ней, повернувшись с боку на бок в серовато-коричневой грязи.

— Так оно и есть, — сказал он тихо, заговорщицки и даже с юморком, и быстро отвернулся. — Суть в том, что в страхе перед загробными муками мы вынуждены вести себя прилично, пока живы. Дела мертвых сейчас не слишком заботят живых. Не так, как должны бы. — Он хрюкнул. — Последнее утверждение — плод моих личных наблюдений и веры, но, поверьте, так все и обстоит. Мы стращаем их воздаянием и неудобствами. А стоит им всерьез перепугаться, как механизм начинает работать сам по себе. В наказаниях и муках уже нет нужды. Артисты, сценаристы, писатели, толкователи, дизайнеры, психологи, звукоскульпторы и одному Господу ведомо, кто и что еще, берут на себя эту работу — и выполняют ее на редкость слаженно. Они кладут свои жизни, чтобы ценой тяжкого труда создать иллюзию, разработать совершенно нереалистичное окружение, посеять в аудитории абсолютно ложные предположения. И все это во имя высшего блага.