Чертово болото. Она и он (сборник)
Шрифт:
Меж тем дед Морис вернулся на мызу. Наступили сумерки; пока еще не совсем стемнело, Жермен принялся заделывать дыры, которые бараны пробили в изгороди возле строения. Он водворял на место ветки терновника и подпирал их комьями земли, а в это время дрозды щебетали рядом в кустах и, казалось, торопили его: им не терпелось посмотреть на его работу, и они ждали, когда он уйдет.
Дома у себя дед Морис застал старуху соседку, которая пришла поговорить с его женой, а заодно и взять горячих углей, чтобы разжечь огонь. Тетка Гильета жила в совсем бедной лачуге в расстоянии двух ружейных выстрелов от мызы. Но это была женщина строгая к себе и обладавшая твердой волей. Убогое жилище свое она содержала в чистоте и порядке; тщательно положенные заплаты на ее платье говорили о том, что, несмотря на всю нищету, она сохранила уважение к себе.
– Пришли за огнем на вечер, тетка Гильета? – спросил старик. – Может, вам еще чего надо?
– Нет, куманек, – ответила она, – покамест ничего. Вы же знаете, я не попрошайка, не привыкла я зазря добрых людей тревожить.
– Что правда, то правда, поэтому-то друзья ваши всегда готовы вам пособить.
– Собиралась я с женой вашей поговорить, узнать у нее, решил наконец Жермен второй раз жениться или нет.
– Вы не из болтливых, – ответил старик, – вам все можно сказать и не бояться, что пойдут пересуды. Ну так вот, говорю и жене и вам, что Жермен все окончательно решил: завтра он уезжает в Фурш.
– И в добрый час! – отозвалась старуха, жена Мориса. – Бедный! Пошли ему Господь жену такую же добрую и славную, как он сам!
– Ах, так он едет в Фурш? – проговорила Гильета. – Вот как оно все получается! Ну уж вы меня только что спросили, не хочу ли я чего, так вот знайте, кум Морис, чем вы можете мне помочь.
– Говорите, говорите, мы рады что-нибудь для вас сделать.
– Хотелось бы мне, чтобы Жермен взял на себя труд дочку мою свезти.
– Куда же это? В Фурш?
– Нет, не в Фурш, а в Ормо, она там останется до конца года.
– Как! – вскричала жена Мориса. – Вы расстаетесь с дочерью?
– Пора ей уже на место поступать и что-нибудь зарабатывать. Очень мне это тяжко, да и ей, бедной, тоже. Перед Ивановым днем-то мы никак не могли с ней разлучиться; но вот уж и Мартынов день подходит {15} , и ей предлагают хорошее место – пастушкой на ферму в Ормо. Фермер тамошний недавно здесь был, с ярмарки возвращался. Вот он и приметь мою маленькую Мари, та на общинных землях трех барашков пасла. «Ты совсем тут без дела, девочка, говорит, ведь три скотинки на одну пастушку – это все равно что ничего. А ну как я тебя к сотне приставлю? Хочешь? Так поехали, что ли? Пастушка у нас прихворнула, мы ее домой отправляем, так вот, коли через неделю приедешь, получишь пятьдесят франков – за весь конец года, до Иванова дня». Мари ехать к нему отказалась, а сама призадумалась, да вечером мне все и расскажи. Увидала она, что я тужу и невдомек мне, как нам зиму пережить – она в этом году будет длинная и суровая, видали ведь, журавли да дикие гуси на целый месяц раньше пролетели. Поплакали мы обе, однако все же духу набрались и решили. Подумали, что вместе все равно нам нельзя оставаться, ведь и одной-то на нашем клочке земли кормиться нечем; и коль скоро Мари уже подросла – а ей шестнадцать минуло, – надо, чтобы она, как другие, зарабатывала на хлеб и матери помогала.
15
Перед Ивановым днем-то мы никак не могли с ней разлучиться; но вот уж и Мартынов день подходит… – Во французских деревнях обычно нанимали работников либо в Иванов день (24 июня), либо в Мартынов день (11 ноября).
– Тетка Гильета, – сказал старик, – раз дело только в пятидесяти франках, раз они могут решить вашу судьбу, то незачем вам посылать дочку так далеко, я уж как-нибудь вам их добуду, хотя, конечно, пятьдесят франков для людей в нашем положении деньги немалые. Только что бы там ни было, поступать надо всегда хоть и по-дружески, да разумно. Пусть на эту зиму вы и избавитесь от нужды, на будущее вас это не спасет, и чем больше девочка ваша будет медлить с решением, тем труднее вам с ней будет потом расстаться. Мари уже подросла и окрепла, а у вас ей и делать-то нечего. Может и облениться совсем…
– Ну, этого-то я не боюсь, – сказала Гильета. – Мари – девочка выносливая, такие и большое хозяйство подымут, она может и за трудное дело взяться. Ни минуты сложа руки не просидит, а коли работы нет, так в доме столы да стулья чистить начнет, каждый потом ровно зеркало блестит. У девочки золотые руки, и мне во сто раз милее было бы, кабы она к вам в услужение пастушкой пошла, чем в такую даль ее отправлять, да еще к чужим людям. Вы бы ее с Иванова дня нанять могли, кабы мы раньше все обговорили, но теперь-то вы уже работниц набрали, и придется все до будущего года отложить.
– Да тут и говорить не о чем, Гильета! Очень буду рад. А покамест пусть к делу привыкает да в людях жить приучается.
– Ну разумеется, что решено, то решено. Фермер из Ормо нынче утром опять присылал; мы дали согласие, и ей надо ехать. Только вот она, бедная, дороги не знает, и мне не хотелось бы отправлять ее так далеко одну. А раз уж зятек ваш завтра в Фурш едет, так он может ее с собой прихватить. Мне говорили, это совсем близко от того места, куда она едет; самой-то мне там никогда бывать не приходилось.
– Это совсем рядом, и зять мой проводит ее туда. Иначе и быть не может; он посадит ее сзади на свою кобылу, так она и башмаки сбережет. Да вот и он сам, ужинать пришел. Послушай, Жермен, маленькая Мари, тетки Гильеты дочь, пастушкой в Ормо нанялась. Ты захватишь ее с собой, не правда ли?
– Ну конечно, – ответил Жермен, который, как он ни был озабочен, всегда был готов помочь людям.
В нашем кругу ни одна мать не решилась бы на такой шаг: отправить шестнадцатилетнюю дочь с двадцативосьмилетним мужчиной, ведь Жермену было всего лишь двадцать восемь лет, и хотя в представлении своих земляков он и был уже стар для жениха, он все еще оставался самым красивым мужчиной в округе. Работа не истомила его и не изнурила, как то бывает с крестьянами, что десять лет протрудятся в поле. У него хватило бы сил еще десять лет пахать землю и не постареть, и очень уж сильны должны были быть в девушке предрассудки касательно возраста жениха, чтобы не заметить, что у Жермена свежий цвет лица, что глаза у него ясные и голубые, как майское небо, губы розовые, отличные зубы, а стан изящный и гибкий, как у молодого коня, не покидавшего еще зеленых лугов.
Но есть деревни, удаленные от развратной сутолоки больших городов, где чистота нравов сделалась своего рода священной традицией, и из всех семей Белера семья деда Мориса особенно славилась честностью своей и справедливостью. Жермен ехал, чтобы найти себе жену, Мари была почти что девочкой и слишком бедной, чтобы он мог прочить ее себе в невесты, и только человек без сердца, более того – негодяй, мог позариться на ее невинность. Вот почему дед Морис нимало не обеспокоился, когда зять его посадил эту хорошенькую девушку сзади себя на лошадь. Гильете и в голову не приходило наказывать ему вести себя с ней как с сестрой, она решила бы, что этим его обидит. Мари двадцать раз расцеловала мать и своих юных подруг и, заливаясь слезами, взобралась на лошадь. Жермен, у которого были свои причины печалиться, тем более проникся сочувствием к ее горю и уехал сосредоточенный и серьезный, а все соседи, прощаясь с бедной Мари, махали ей рукой, и в мыслях у них не было ничего худого.
Сивка была молодая, красивая и сильная кобыла. Она без труда несла свою двойную ношу, приложив уши и кусая удила, как и пристало гордой и норовистой лошади. Пробегая луг, она увидала свою матку, которая звалась старой Сивкой, в отличие от нее, Сивки молодой, и заржала, прощаясь с ней. Старая Сивка подошла к изгороди, позвякивая своими путами, пустилась было вскачь по краю луга вслед за дочерью, но потом, видя, что та понеслась рысью, в свою очередь заржала и осталась стоять задумчивая, настороженная, вбирая ноздрями воздух и не выпуская изо рта пучка травы, которую ей уже не хотелось есть.